Господи, как они пели в те волшебные летние ночи! Пели хорошие сердечные песни о вечных ценностях, о любви, лунной дорожке на тихой воде, о прекрасной реке, сблизившей два братских народа.

Но однажды, уверенно раздвинув публику крутым бедром, на авансцену, тяжело продавливая эстраду, вышел коротенький человек, напоминавший дубовый обрубок. Я нередко видел его в судовом баре в обществе смазливых девиц. Он всегда что-то нечленораздельно торопливо бормотал, похохатывая и потирая руки, словно в предвкушении удовольствия, сами понимаете, какого свойства.

Господин сей был весьма влиятельной фигурой в мире кино, достигшей этого в период, когда отечественный кинематограф развалился на обугленные обломки в аккурат посреди взбунтовавшейся страны, то есть в Москве. Судя по всему, у господина водились денежки, и немалые, так как он с помпой открыл и с не меньшим шумом содержал сочинский кинофестиваль, куда собирал стремительно нищавшую актерскую элиту. Вот тогда и явился к ней (элите) в образе благодетеля, правда, сильно похожего на сельского мироеда, хорошо описанного когда-то литературными классиками.

Многие на пароходе суетливо искали с ним общения, как его ищут разорившиеся дворяне, которым ещё вчера кофе подавали в постель. Искать-то искали, но втихую поговаривали, что Марик (так уважительно называли нашего героя) при Советах «держал» в Долгопрудном карусель, да крупно проворовался на махинациях с билетами, в результате надолго сел. Потом я видел какие-то подхалимские телепередачи о нем, где сей факт подавался как преследование за противление властям, герой казался чем-то вроде осовремененного «народовольца». Зато сейчас «в шоколадной глазури» ездит на шестиметровом «Роллс-Ройсе» и «звезд» для Сочи отбирает по головам, как гуртовщик лошадей в ярмарочный день.

Выйдя на эстраду, Марик напустил властную хмарь на толстое лицо, чем пресек шушуканье, и сказал высоким, бабьим голосом:

– Я хочу спеть нашу любимую с Юрием Михайловичем… – и, кивнув небритому звукорежиссеру с женской косой по пояс, завопил, игриво раскачивая коленом:

и так далее.

Пел громко, но плохо. Главное счастье подобных фигур в фантастической наглости, а отсюда уверенности в себе. Я, привыкший помалкивать в обществе значимых людей, слегка завидовал тем, кто, будучи величиной близкой к нулю, всегда стремился хозяйствовать любыми положениями. Хотел – пел, хотел – плясал, хотел – на дуде играл, хотел – поучал именитых, как снимать кино, при случае мог и до академиков добраться. Зато отлично понимал, перед кем надо в поясном поклоне ломать шапку. Юрий Михайлович был из тех, кто любил, когда ему выражали подобные знаки уважения, подчеркивая значимость мэра в любых сферах человеческой деятельности.

Чего скрывать, с кучей подданных в кепках Лужков строил в России свое государство, и называлось оно «лужковская Москва». И в этом ему способствовала тонущая в нищете Россия. Стоило зарегистрировать в столице предприятие, находящееся в провинции, как доходы прямиком текли на столичные счета. Львиная доля российских доходов стала оседать в Москве, а при таких деньгах и заяц будет считать себя медведем, но чаще – волком, хитрым, злобным, невероятно активным и безжалостным до крайних степеней, когда дело касается собственной сытости. Крестьяне знают, что волк может сожрать много, очень даже, но никогда не будет сытым. Ни-ког-да!

Звон московских денег скоро настолько перекрыл державные мелодии Кремлевских курантов, что со всех сторон на призывные звуки побежали толпы самых быстрых, самых хитрых и самых алчных. Они сразу сообразили, что основополагающая ельцинская установка: «Разрешено всё, что не запрещено!» – очень просто переделывается в любые жульнические комбинации. Вот почему, прежде чем кидать в толпу звонкие лозунги, надо хотя бы попытаться представить их последствия, тем более что в России во все времена «закон, что дышло…», а лозунги о хорошей жизни – вообще развлечения для дураков.

Ну, скажем, кто-нибудь понес хоть какое-то порицание за вселенский обман в виде «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» или хотя бы, на худой конец, рванул на груди рубаху: «Вяжите меня, люди добрые, не со зла это…»? Да никто даже не почесался: ни вчерашние коммунисты, ни тем более сегодняшние, которые по-прежнему считают, что нужен строевой ранжир, на первый-второй рассчитайсь, запевай и вперед, под водительством очередного идола. Уверяют – иначе бандитский беспредел, с которым страна столкнулась сразу, как спустила советские флаги. Правильно, беспредел! Так флаги, однако, спускали тоже коммунисты, пусть «расстриженные», но с прежним жаром обещавшие хорошую жизнь.

Наверное, не пришло ещё время измерить количество крови, пролитой за очередную политическую мистификацию. Знаю, цифра будет оглушающей, как оглушающе прозвучало лично для меня, что совсем не Берия подписал наибольшее количество расстрельных списков, а тот самый самозабвенный «Синьор Помидор» – Никита Сергеевич. Телеграфировал с обидой Сталину из Киева, где секретарствовал: «…Мы вам направили восемнадцать тысяч на ВМН (высшая мера наказания – В.Р.), а вы дали разрешение только на две. Почему?..»

Стоп, стоп, надо тормозить, а то, не дай Бог, понесет меня снова по политическим ухабам и неизвестно ещё – куда?

Давайте лучше вернемся к Юрию Михайловичу, которого воочию я видел два раза, зато однажды наблюдал в течение целого дня. Было это в такой дикой сибирской глухомани, что до сих пор знобит. Где-то там, неподалеку, крутится меж таежных сопок полная загадочных тайн Подкаменная Тунгуска. Та самая Угрюм-река, что сподобила Вячеслава Шишкова на эпический роман о неприступном таежном золоте, о которое рвали свои жилы и ломали чужие хребты ухватистые да рисковые русские мужики, коим ничего не стоило переждать недельную пургу, зарывшись в двухметровый сугроб, или остановить шатуна-медведя еловым дрыном, сунув его через оскаленную пасть прямо в раскаленную утробу…

Реактивной гурьбой на шести «ЯК-40» летим из Красноярска в Северо-Енисейск – поселение, ещё в пору царских ссылок срубленное из еловых бревен, почерневших от старости до цвета угольных отвалов. Все, что поверху, крыто лиственничным тесом, который от времени только каменеет. Шифер же звонко лопается при первых морозах, а они здесь за пятьдесят. Но за околицей (по статусу вроде районный городок, а фактически гольная деревня) жилье отсечено от леса вполне приличной взлетно-посадочной полосой.

Самолеты столь ношеные, что у меня невольно крутится мысль – не списаны ли вообще. Успокаивает то, что на одном из бортов находится губернатор Красноярского края Александр Лебедь, громогласный генерал, отчаянный до такой степени, что через год таки разбился насмерть, правда, в почти новом вертолете. Вместе с ним сейчас летит Юрий Михайлович Лужков. Все мы гости и добираемся в поселок Полюс, на золотодобывающее предприятие, принадлежащее Хазрету Совмену, лучшему старателю страны и будущему президенту Республики Адыгея. Я с ним знаком, пару раз встречался в телепередаче, где, готовясь к президентству, он рассказывал о своей уникальной одиссее по жизни. Действительно, на фоне советской монолитной действительности (право-лево) судьба Совмена куда более разительна.

После призыва на военную службу стройный и красивый юноша из прикубанского аула попадает на флот, но не куда-нибудь в суровый Североморск, на атомный подводный исполин, а в Ялту, в отряд ВМФ особого назначения, точнее – на прогулочную яхту Политбюро, конкретно – самого Брежнева.

Все свободное от вахт время юный сигнальщик и по совместительству киномеханик проводит в богатой судовой библиотеке, где попадает под очарование ранних рассказов Джека Лондона и тогда впервые узнает, что самая испепеляющая человеческая лихорадка – это золото, особенно с густой насыщенностью кровавых северных сияний.