– Эй, салажата! – хмурым басом обратился он, оглядывая стол, заваленный вперемежку просаленными и разодранными пакетами с маминой снедью. – Дымить – в коридор! Продовольственный бардак в кубрике убрать!

– Хорошо! – робким хором пролепетали мы.

– Отвечать надо не «хорошо», а «есть»! – матрос расправил лицо и, добродушно рассмеявшись, спросил: – Куда и зачем?

– Пока до Читы, а потом дальше… – за всех ответил Генка. – Работать будем в партии, изыскательской…

– Вот это хорошо! Хвалю! В школе ещё учитесь? Я тоже после седьмого класса на конеферму пошёл. У нас в Белоруссии есть такой Мстиславский конный завод. Не слыхали? Знаменитый! Не лошади – слоны!.. Я там перед армией веттехникум закончил. Ветеринарный, значит.

Матросу, видать, хотелось поговорить со свежими гражданскими лицами, а нам с флотским пообщаться – одно удовольствие. Он присел на краешек нижней полки. Как-то сразу запахло атмосферой любимого фильма нашей юности «Иван Никулин – русский матрос».

– Битюгов выращивают, смотреть страшно! – продолжил старшина второй статьи Олесь Олько (он нам назвался, а мы – ему). – Копыта, что твоя сковорода! Две тонны санями в гору тянет и не охнет. Я, между прочим, в Минске на республиканском смотре юннатов серебряный жетон получил по уходу за животными, а Клюква, кобылка моя, кило сахару съела вместе с кульком. Можешь представить, вытянула втихаря из кошёлки у тётки-распорядительницы и съела. Та зазевалась, а эта съела! Ха-ха-ха! Ее потом возили на республиканскую сельхозвыставку как рекордистку по дойке.

– Кого, тетку? – спросил Рыжкин.

– Кобылу! – снова захохотал Олесь, сбросив напускную строгость.

– Как по дойке? Это ж не корова! – вытаращил глаза наивный, но зато способный, особенно в математике, Петька Фабер (он за полкласса решал контрольные).

– Э, мил друг! – матрос устроился поудобнее. – Наши белорусские лошадки почище всяких коров будут. За лактацию, это когда жеребенок у нее, по пять тысяч литров молока дают. В Мстиславке при нашем техникуме кумысная ферма есть, так люди со всей республики едут. Кумыс – он от всех болезней! Вот закончу службу, и снова туда. Уже ждут, пишут: «Давай быстрее!»

Олесь опять заразительно расхохотался и поведал, что в вагоне почти весь экипаж (кроме коренных дальневосточников) – с гвардейского эсминца «Беззаветный». После трехмесячной боевой службы в Охотском море корабль отмечен приказом Главкома ВМФ и вместо директивных десяти суток отпуска удостоен аж тридцати пяти.

– Это без дороги! – не без гордости пояснил Олесь.

– Чего это вас так отметили? – спросил я.

– За умелые и решительные действия по защите морских рубежей Советского Союза – сказано в приказе!

– Так войны давно нет? – встрял Генка.

– Войны нет, а врагов – сколько хошь! Япошки свои сторожевики переделали в краболовов и шарят по нашему дну, как у себя в кармане, – Олесь, сгорбив ладонь, выразительно показал, как шарят. – Представляешь, мы за последнее патрулирование пять браконьерских шхун притащили в Охотск. Лезут, понимаешь, со всех сторон. Один резвый сейнер удирал, пока трубу пушечной очередью не снесли. Капитан, недорезанный камикадзе, представляешь, в рубке задраился и выходить ни под каким видом не хотел, сидел, как крысенок. Уже в порту дверь автогеном резали. До последнего шипел и плевался, хотя брюхо так и не вскрыл. Врет, струсил! Говорит, это только на случай войны. Струсил, барбос!

Олесь посмотрел в зеркало, поправил бескозырку и, уровняв звездочку с носом, добавил:

– Наш корабль заслуженный – гвардейского получил за курильские десанты. Японцев ещё тогда душевно громил, да так, что тырса от них в разные стороны летала. За Цусиму надо ж кому-то рассчитаться. Вот к осени вернемся и снова – в бой! Краб как раз подрастет, и полезет япошка неугомонный из всех щелей, а мы его по ушам! Ну ладно, хлопцы, бывайте! – он встал и, оглядев ещё раз нашу обитель, напомнил: – Вы хоть и гражданские лица, но за порядком следите. А то попадете под руку Жеки Лютого, он вам наряд вне очереди и выпишет. Узнаете тогда, что такое корабельная дисциплина…

Главстаршина Лютый, балакавший на полтавской мове двухметровый богатырь, был старшим по вагону. Его зычный голос, долетавший пока издали, и без наряда приводил нас в трепет. Олесь объяснил, что сопровождающие отпускную команду офицеры, как положено, едут в купированных вагонах, а тут власть целиком у боцманов.

– Наш боцман – всем боцманам боцман, и Лютый он не только по фамилии. Однако скажу прямо, грозен, но справедлив… и товарищ надёжный!

– А если расслабиться чуток в хорошей компании? – спросил кто-то из нас, выразительно прищелкнув по горлу (дома, во дворе, мы «Анапой» уже баловались).

– Ты шо! Ума лишился? – опешил Олесь.

– На губу посадят? – засмеялся Дербас.

– Хуже, дорогой! – от добродушия гостя и следа не осталось. – На первой станции снимут и ту-ту – обратно. А там и на губу по полной программе, и ещё че похуже, с комсомолом обязательно разберутся. Привыкайте, хлопцы, к флотскому порядку, и жизнь сразу интереснее станет! – он с шиком вскинул руку к виску и ушёл, оставив острый запах сапожной ваксы.

Кстати, в серьезности предупреждения дневального мы вскоре убедились. Есть на Транссибе станция Могоча. Это как раз в том гиблом месте, где магистраль слегка подворачивает на север, к зоне вечной мерзлоты. Места здесь даже для суровой сибирской дремы исключительно мрачные. Ещё в далекие времена самых неугомонных декабристов сюда и определяли на вечное поселение. Не зря после этого стали говорить:

– Бог создал Сочи, а чёрт – Могочи!

Так вот в этих самых Могочах одного из матросов нашего экипажа чуть не ссадили. А проступок-то пустяковый, тем более с нашей «колокольни». Во время стоянки парень вышел на перрон в тельняшке, а тут патруль!

– Документы! Одеться по форме! Следовать в комендатуру! – голосом, как железом по стеклу…

Боже, как забегали все! Побелевший до полотняного состояния матрос влетел в вагон (стоянка всего десять минут). Через три мгновения он и Лютый, одетые по всей форме, в бескозырках с белым верхом, уже мчались, нет, летели в конец станции, к дверям вокзальной комендатуры. Остальные прилипли к окнам. Выскакивая, Лютый рявкнул:

– На платформу запрещаю!

– Снимут Лёху! – сквозь зубы причитал Олесь. – Как Бог даст, снимут! А у него в Алапаевске через неделю свадьба…

– Да прекрати каркать! – бормочет кто-то напряженным голосом. – Может, обойдется!

– Обойдется? – недоверчиво тянет мрачный голос с верхней полки. – Знаю я этих комендантских… Тем более на «железке». Псы сторожевые! Говорил я Лёхе, уйми восторги… Нет, Наташка меня ждет! Вот и дождется дулю с маком твоя Наташка…

Все взгляды – на массивную дверь комендатуры, но та монолитно врезана в кирпичную кладку ещё тех, царских строений, от которой сибирской ссылкой и сейчас несет за версту.

Наконец из дверей неспешно вышел перетянутый ремнями начальник патруля, тот самый старлей, что задержал матроса Лёху. Вольно опершись на деревянный барьер, взглядом ястреба стал рассматривать состав, выискивая очередную жертву. Но на перроне, возле кипятка, только редкие пассажиры торопливо гремят чайниками, поезд вот-вот отойдет.

– Отпустят или нет? Отпустят или нет? – стучало в груди тяжелым предметом. Время истекало. Уже появился хмурый мужик в фуражке с малиновым верхом, дежурный по станции. Неторопливо подплыв к колоколу, издал первый предупредительный звон. Через минуту ещё два, и все – поехали. А наших все нет! Мы уже считаем их своими и близкими, переживаем не меньше!

И тут дверь комендантской с треском распахнулась! Из нее вылетели радостно возбужденные Лютый и Лёха. Со всех ног ринулись они к поезду, но тут же натолкнулись, как на стенку, на того старлея. Но что значит выучка! На мгновение приостановившись и подобрав ногу, они перешли на парадно-строевой: «Смирно! Равнение нале-во!».