– Черт, мама, а ты умеешь рифмовать, – сказал он, прервав ее. – Может, напишешь несколько песен для следующего альбома?

К тому моменту, как она попала в центральную больницу в Вестеросе с последней стадией рака, они не виделись почти два года. Роб даже подумал, что зашел не в ту палату, когда увидел ее. Щеки матери были распухшими от кортизона, а волосы висели как пакля.

Он действительно пытался помириться в последние дни ее жизни, и, возможно, даже она делала все, что могла.

Но этого было недостаточно.

На похоронах Роб был пьян. В церковном туалете для инвалидов они пил из горлышка «Jack Daniel’s» и уронил бутерброд в приходском зале. Он был язвительным по отношению к тетке, той самой, которая взяла на себя организацию похорон, а еще больше – по отношению к двум представителям Всемирного фонда дикой природы, которые произнесли хорошую речь о вкладе Лены в сохранение природы Бразилии в 1990-х годах. Один из них был немцем, и, похоже, присутствующие решили, будто это большая честь, что такой дальний гость приехал в Арбугу ради Лены Огнерюд.

Все, кроме Роба. Он, покачиваясь, поднялся после речи немца и презрительно посмотрел на него и его коллегу.

– Вы думаете, что знаете о моей матери много, но вы ни черта не знаете! – заявил он и махнул рукой так, что неполная чашка кофе опрокинулась на белую скатерть. – Что вы восхваляете на самом деле? То, что она всегда делала выбор за своих детей? То, что она потащила меня в поездку, которая навсегда разрушила наши отношения? Или что она спасла какую-то чертову лягушку?

Тетка положила руку на плечо Роба, пытаясь усадить его на место. Он оттолкнул ее.

– Вы промыли ей мозги, сволочи! Вы отняли у меня мать, и теперь ее больше нет!

Он уперся ладонями в стол и наклонился вперед, уставившись на двух мужчин. Первый опустил глаза в свою чашку. Второй пытался все объяснить:

– Но мы…

– Я презираю вас! – медленно произнес Роб, и мужчина замолчал. – Вас и все, о чем вы говорите!

Он покинул приходской зал, вызвал такси и отправился в аэропорт Арланда.

Он больше не приехал. Отвернулся от всех. Его сумасшедшая жизнь состояла из девушек, наркотиков, алкоголя и музыки. Просыпался Роб почти каждый день в четыре утра и начинал пить. Или писал песни. Или и то и другое.

Иногда Роб даже не мог вспомнить, что писал ночью музыку. Порой ему казалось, что он слушает не свою песню, а чужую демозапись.

Большинство сочинений были дерьмовыми – не более чем потоком тревоги без цензуры. Но некоторые – или хотя бы отрывки из них – просто волшебными. Тяжелые, как свинец, и рифф, и текст заставляли волоски на руках становиться дыбом. Несколько раз он обещал себе, что завтра закроет свой бар и отправится в студию.

Но завтра не настало.

Вместо него пришли Костлявый ТТ и Вакко – те самые чертовы люди! – и буквально вытащили Роба из квартиры в Бруклине, подняли на борт самолета, отправляющегося в Лос-Анджелес, а прямо из аэропорта повезли его в клинику «Бетти Форд» в Ранчо-Мираж.

Результат лечения был налицо. В течение нескольких недель он должен был открывать двери в свой темный внутренний мир и обращать внимание на воспоминания, которые пытался утопить в алкоголе. Роб сидел охваченный страхом и вспоминал свою жизнь – эпизод за эпизодом. Исследовал, как его поведение вредило другим.

Это было непросто, но постепенно приходило облегчение.

Роб звонил тетке и еще нескольким людям и просил у них прощения, а во время первой неуверенной попытки приблизиться к матери он решил даже разыскать представителей Всемирного фонда дикой природы, которые были на похоронах, принести им искренние извинения и сделать пожертвования.

Он позвонил Гасу и попросил найти их. На следующий день Гас перезвонил и сказал:

– Роб, у меня есть идея получше. Даже чертовски хорошая. Ты не будешь делать никаких анонимных пожертвований, ты примешь носорога. Это будет отличным пиаром!

– Носорога? Но моя мать никогда не работала с чертовыми носорогами. Она пыталась спасти лягушек и все такое…

– Но это носороги, которым сейчас дерьмово. Их, видимо, здорово преследуют, кроме того, это подходит для твоего имиджа. Большое животное, которое ходит как танк… Я присмотрел несколько хорошо известных заповедников в ЮАР. Они даже позволят назвать животное в твою честь, если ты пожертвуешь достаточно денег.

– Но мать никогда не была в Африке. По крайней мере, я об этом ничего не знаю. Она была в Бразилии и Парагвае.

Но Гас стоял на своем, и Роб был в таком состоянии, что не нашел в себе сил спорить.

Несколько недель спустя по почте пришел сертификат, где было написано, что теперь Роб являлся владельцем новорожденного черного носорога в Национальном заповеднике Лимпопо за пределами Худспрейта на северо-востоке Южно-Африканской Республики.

– Забота о редчайшем из двух видов носорогов, обитающих в ЮАР, делает вам честь, – сказал владелец заповедника Тинус ван Хобек, когда позвонил, чтобы лично поблагодарить его за большой вклад.

Роб был близок к тому, чтобы произнести фразу-клише типа «Мы все должны стараться делать то, что в наших силах», но что-то в голосе Тинуса заставило его сказать другое:

– Я повелся на название вида. «Черный носорог» звучит немного круче, чем «белый».

Тинус ван Хобек засмеялся и сказал, что, возможно, в этом что-то есть.

– Но вы знаете, что оба вида – серые?

– Почему? – спросил Роб.

– Это ошибка в переводе англичан. Голландцы называли вид «wijd», что означает «широкий» и относится к широкому рту носорога, но англичане решили, что это слово звучит как «белый». И если один вид называется «белый», следовало бы другой назвать «черный», сделали вывод они. Из-за того, что так принимаются решения, вы знаете, в нашей стране много проблем.

Робу понравился старик, они о многом поговорили. Он был интересным собеседником, прямолинейным, и, казалось, ему все равно, известен Роб или нет. Прежде чем они закончили разговор, Тинус спросил Роба, как бы он хотел назвать носорога. Это было еще важнее, чем выбор вида.

– Лена, – сказал он. – В честь матери.

Его терапевт из клиники одобрил такой поступок и утверждал, что это хороший первый шаг к примирению, однако ему еще следует постараться. Но Роб не согласился: сейчас этого достаточно. Он покинул клинику раньше времени, вызвал такси до аэропорта Лос-Анджелеса и улетел в Нью-Йорк.

Гас решил прославиться за счет заботы Роба Чезея о носорогах и хотел встретиться с другом, чтобы разработать стратегию продвижения в медиа. Но к тому времени Роб уже передумал и раскаялся. Не может же он быть настолько гнилым, чтобы превратить горе утраты матери в пиар-ход?!

– Давай закроем эту тему. Откажемся от всего этого дерьма.

– Но как же этот чертов носорог? Он стоит целое состояние.

– Оставь его. Но тихо.

– Не будет ли это пустой тратой денег?

– Это мои деньги.

– Твои расходы скоро превысят доходы.

– Тогда я позабочусь о том, чтобы засучить рукава и вернуться к новому проекту.

И Роб это сделал. В течение следующих недель его энергия не иссякала. Он прослушивал все их ночные демоверсии, черпал хорошие идеи и обрабатывал их, а потом обзванивал остальных членов группы и говорил, что пришло время отправиться в студию.

Три песни из выпущенного годом позже альбома «Радостное времяпрепровождение в морге» вошли в топ-20 хитов. В том числе и «Похороны, за которые стоит умереть» – о похоронах, которые вышли из-под контроля и превратились в настоящий шабаш.

Роб попросил у стюардессы еще сока. Выпил его в несколько больших глотков и обнаружил, что она написала на пластиковом стакане помадой свой номер телефона.

Он выкинул его в мусор и взглянул в иллюминатор. На горизонте солнце взошло над облаками, пробудив южноафриканцев к жизни на шесть часов раньше, чем жителей Нью-Йорка.

Роб вспомнил о письме Тинуса ван Хобека. Ему хотелось прочесть его снова, но после того, как он выкинул SIM-карту, доступа к сообщению не было.