И стал Рабин “творить”.

Каждый журналист имеет право на собственное мнение и оценку явлений, действий людей, тем более – творчества художников. Это сугубо личное восприятие. Но зачем же при этом лгать?! К моменту публикации данного пасквиля Оскар Рабин уже доказал свой профессионализм. И не за границей, а дома. Да, за «формализм» его исключили из Суриковского института. Но ещё весной 1957 года он принимал участие в выставке молодых художников Москвы и Московской области, летом того же года на выставке произведений молодых художников Советского Союза, устроенной в связи с VI Всемирным фестивалем молодёжи и студентов, получил почётный диплом за натюрморт. Был участником Международной выставки изобразительного и прикладного искусства в Центральном парке имени Горького. И этот человек «ляпает кистью», «посредственность»?

Попутно Карпель лягнул поэта Игоря Губермана и его коллег по самиздатскому альманаху «Синтаксис».

«Духовный стиляга» Оскар Рабин, как и водилось в те годы, начал искать творческое счастье на Западе. Сначала выставлялся на зарубежных выставках и в галереях. А на родине его преследовали за «несоветское» искусство. В 1967 году выставку на Шоссе Энтузиастов, где и он был представлен, прикрыли через два часа после открытия! Осенью 1974 года Рабин становится инициатором и одним из главных организаторов известной выставки работ художников-нонконформистов на свежем воздухе – в Битцевском лесопарке («Бульдозерная выставка»). Три года спустя он так надоел нашим спецслужбам, что они предложили ему «добровольно» уехать в Израиль. Оскар отказался. Тогда его поместили в КПЗ. И, когда настойчиво рекомендовали отправиться по туристической путёвке в Европу, он уже был вынужден согласиться. Правда, выторговал у чекистов – вместе с женой и ребёнком.

Обосновался в Париже. Стал вполне успешным, то есть покупаемым художником.

Уже в новой России, вспоминая прошлое и в частности нападки в советской прессе, начатые статьёй в «МК» Романом Карпелем, Рабин рассказал, что Карпель повинился перед ним, сказав, что его на Лубянке заставили написать этот поклёп… Да, два мира – два Шапиро.

Юрий Дружников (Альперович) в своих зарубежных воспоминаниях (интервью для газеты «Новое русское слово», Нью-Йорк, 2 октября 1992 года) так отозвался о Карпеле:

Меня учили жить старые газетные волки. Один из них, Борис Волк (настоящая фамилия), который работал в «Вечерней Москве», был гениальным учителем предмета, который я бы назвал так: «Теория и практика цинизма».

Другой – Роман Карпель, добрейший человек, работал в «Московском комсомольце». Больше всего на свете он любил кошек. И при этом написал либретто оперы «Павлик Морозов». Третий – Борис Иоффе, он же Евсеев, – мог один выпустить целую газету. Партийная исполнительность уживалась в нем с талантом открывателя подлинных талантов, которым он, однако, не мог помочь.

Закончу разговор о Карпеле. Юрий не знал, что «добрейший человек» и «любитель кошек» сочинял по просьбе КГБ, не догадывался? Или, по его мнению, это нормально, что всё уживается в одном человеке?

Сам Юрий в эмиграции активно публиковался. Как следует из упомянутого интервью, свой роман о советских журналистах – «Ангелы на кончике иглы» он начал писать ещё в 1960-е годы:

Служа в газете, ежедневно видя воздействие этого оружия, я хотел понять его сущность, описать тайны двора, нити, кухню, то, что американцы называют ноу-хау. Вот так рождались «Ангелы на кончике иглы». Играть я не хотел и писал, не рассчитывая на публикацию, – максимум правды.

Чтобы его не застукали гэбисты, он, по его словам, прятал рукопись в металлическом контейнере, для которого сделал тоннель в гараже. В конце 1970-х вывез «Ангелов» за рубеж какой-то «отважный американец», спрятав рукопись в коробку из-под «Мальборо».

О судьбе Дружникова после моего ухода из «МК», а тем более после моего отъезда из Москвы в Якутск, я ничего не знал. Лучше всего и точнее всего об этом, разумеется, рассказал он сам – в интервью хорватской журналистке Ирене Лукшич (1998 г.):

Родился я и жил в центре старой Москвы. Меня, молодого писателя, воспитывали люди, которые вышли из лагерей после смерти Сталина, в том числе Копелев, Шаламов и Солженицын. Поэтому с самого начала писательской деятельности лучшие свои работы я прятал безо всякой надежды их опубликовать, а издавались детские книги, которые я писал шутки ради. С началом событий в Чехословакии в 1968 году мы решили, что следом за Пражской весной должна последовать Московская весна, но советские власти подавили Прагу и начали завинчивать гайки у себя дома. Об этом страшном времени тогда (1969 – 1976) я написал роман-хронику «Ангелы на кончике иглы», часть которого во время обыска у приятеля попала к надзирателям за мыслями.

За диссидентские дела (письма протеста, публикации на Западе, работу в Самиздате) группу писателей-диссидентов одним списком в 70-е годы выкинули из Союза писателей, но коллег моих сразу выпустили за границу, а со мной изменили тактику. Не дали визы, не издавали, мстили за публикации за границей (били стекла, обворовывали квартиру, беря только рукописи, на допросах грозили лагерем и психушкой). Коллеги-эмигранты основательно осваивались на Западе, а я значительно тише действовал в Москве: открыл творческую мастерскую для писателей, потом Литературный театр вдвоем с киноактером Савелием Крамаровым, потом маленькое независимое издательство «Золотой петушок», – все разгонялось известным учреждением.

Сперва вынудили печататься на Западе, а потом на очередном допросе в КГБ объяснили, что я живу в свободной стране и мне предоставят свободный выбор, куда хочу: в лагерь или в психушку. Американские писатели Бернард Маламуд, Курт Воннегут, Элия Визель включились в мою защиту, приняли почетным членом в ПЕН-КЛУБ (сейчас я так же спасаю от тюрьмы писателей в других странах). Остался выезд, но власти мне отомстили: десять лет не выпускали. Они ошиблись, не посадив или не убив меня бутылкой в подъезде: я много написал за десять лет немоты в Москве. Но они победили, на пятнадцать лет полностью изъяв мое имя из литературного употребления на родине. Лишь в 1987 году, после скандала с выставкой «10 лет изъятия писателя из советской литературы» и письмом Горбачеву от 64-х конгрессменов меня вытолкнули на Запад.

За кордоном Дружников опубликовал много. Кроме «Ангелов»: документальное расследование «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова», роман-исследование о замалчиваемых аспектах биографии Пушкина «Узник России», сборник воспоминаний и эссе «Я родился в очереди», книгу о трагедии отечественной литературы «Русские мифы»… После краха коммунистической системы, в новой России его книги были изданы и на Родине.

При всей внешней разболтанности атмосфера в «МК» была творческой. А для меня интересной ещё и с идеологической стороны.

В «МК» тогда подобрались люди, не лишённые острого интереса к политике, причём многие – с критическим настроем к советской действительности. Радовались каждой успешной попытке в своём материале пропихнуть крамольную мысль или хотя бы намёк. Правда, они были скорее нигилистами, чем активными противниками советской власти. И они не отличались храбростью. Так, когда я от них узнал домашний телефон Солженицына, который в то время был в рязанской ссылке, и сказал, что хочу позвонить, они испугались: «С ума сошёл?!». Их понять можно: они вынуждены были сдерживать свои порывы. Ведь активных при малейшем подозрении на инакомыслие попросту выгоняли с «волчьим билетом», мешали публиковаться.

Зато это были продвинутые люди, более начитанные, чем я, имевшие тесные связи с миром культуры, с «шестидесятниками».