Вызвало у меня критическое отношение и работа комсомольской организации Математического института имени Стеклова. Строго говоря, я и не анализировал их работу. Чего анализировать, о какой общественной работе можно было говорить, если собрались комсомольцы лишь второй раз за год? Теперь – на отчётно-выборное собрание. Собрались, а о чём поговорить, не знают. За двадцать минут успели и отчёт секретаря выслушать (о шести проведённых мероприятиях), и выбрать новый состав комитета комсомола. А потом целый час члены комитета ломали голову, кого же избрать своим вожаком. Пользуясь своими познаниями математики на школьном уровне, я изобразил ситуацию в виде задачки:

Дано: 39 человек на комсомольском учете, из них два научных сотрудника, остальные аспиранты.

Требуется:

– первое – извлечь корень зла, второе – найти «X», то есть подходящего секретаря.

…Корень зла извлечь не смогли. «X» нашли примитивным школярским способом – подогнали под ответ.

Использовал я математический подход и к названию статьи – «Изолированные точки» (28 ноября 1967 г.). Есть такое научное понятие. Оно подошло для характеристики комсомольской организации стекловцев. Уж слишком изолированно друг от друга существовали они, чтобы иметь общие интересы и дать объективную оценку избранным активистам.

После моей публикации «математики» пришли в редакцию жаловаться на меня. Их обидело не жёсткая оценка их бездеятельности, а приведённые мною критические, саморазоблачающие высказывания самих же участников собрания. Выслушав их претензии, замглавреда Шифрин спросил у меня: «Их высказывания зафиксированы у тебя в записной книжке?» Услышав утвердительный ответ (диктофонов-то тогда не было), он успокоился. А что касается сути – формализма во многих, если не в большинстве, небольших комсомольских организациях, так это было общеизвестно. В том числе и самим функционерам, только публично, особенно в прессе, говорить об этом они не стремились. А я говорил… При этом не будучи противником комсомола вообще. Скорее, сторонником, но меня удручала массовая пассивность молодёжи…

Комсомол тогда процветал, властно распоряжался своими газетами. Хрущёвская оттепель во второй половине 1960-х годов сводилась на нет, и попытки Флеровского очеловечить «МК», подвигнуть читателей к размышлениям, встречались с каждым днём всё настороженнее, всё враждебнее. Флеровского вызывали на комсомольский «ковёр», предупреждали, но он не шёл на компромисс, не менял редакционную политику, и нашли предлог его уволить.

По моим сведениям, уволили за киношный материал, опубликованный в «МК» 5 февраля 1967 года. Автор Сергей Чудаков написал статью «Вкус и мера “Шантеклера”», в которой разругал нашумевший тогда музыкальный испанский фильм «Королева “Шантеклера”». Но причём тут страсти вокруг судьбы певички кабаре и советская действительность?

Прежде всего, дело в том, что Чудаков уже был на примете у идеологов КГБ своей робкой попыткой давать оценки нашей жизни в иной интерпретации, чем велит партия. Он писал стихи не в русле правящей идеологии и печатался в Самиздате. Слышал я также, что он дал интервью какому-то западному телеканалу, без разрешения инстанций – тогда это было равносильно предательству! Да ещё на фоне мусорного ящика! Если уж сейчас мусоросборочные места не украшают столицу, особенно когда задерживаются с их очисткой, то можете себе представить какая это была клоака – деревянные короба, переполненные отходами и окружённые стаями собак и ворон! В общем, опозорил Чудаков родной Советский Союз, «пятая колонна»!

Так что к его публикациям присматривались с особым тщанием и в кинокритической статье якобы обнаружили выпады против нашей социалистической действительности. Я эту статью тогда перечитал несколько раз и ничего крамольного (даже при моём ещё не выветрившемся комсомольско-функционерском сознании) в ней не нашёл. Но, как говорили в редакции, идеологические цензоры узрели негатив во фразе, что по сравнению с Испанией у нас климат холодноват. Приведу её дословно, благо эту статью теперь воспроизвели в «Живом журнале»:

Нет, наличие определенных приятностей в “Шантеклере” я не хочу отрицать. Краски, глазки. Здоровые, приятные люди в ситуациях волнительных или разнеживающих. Вообще после двадцатиградусного мороза ни на что смотреть не хочется, как только на пейзажи курорта – Сан-Себастьяна.

Говорили, что слова о морозе в нашей стране восприняли, как намёк на плохую политическую погоду в СССР! И вообще тут заметили желание покинуть родину. Идиотизм…

Конечно, намёк скорее всего был: ведь как-то же надо было инакомыслящим авторам изловчиться, чтобы сквозь партийно-цензорское сито протащить хотя бы одно зёрнышко правды, хоть малую частицу своих мыслей, своих идей, своих надежд на демократизацию. Может, потому и была журналистика в советское время с точки зрения языка и фабулы более тонко выстроенной, более грамотной, более отточенной, чем сейчас, когда статью можно слепить за полчаса, не слишком-то заботясь о «великом русском языке» – лишь бы чем-то зацепить внимание читателя, даже откровенным враньём, даже нецензурщиной, даже плагиатом…

А может, не понравились вот эти слова Чудакова, уничижающие советское кино:

С чем сравнивает этот фильм загипнотизированный им зритель? С осадком впечатлений от среднестатистического фильма в нашем прокате. А каким словом характеризуется наш среднестатистический фильм? Увы, очень часто словом “посредственный”.

Впрочем, есть и другая версия недовольства высоких идеологических инстанций статьёй в «МК». Говорят, будто бы этот фильм был снят на деньги Испанской компартии, которая хотела от её проката подзаработать средства для своей подпольной деятельности при диктаторском режиме генерала Франко. А резкая критика Чудаковым этой примитивной киноистории якобы могла нанести материальный ущерб, и испанские коммунисты пожаловались в Москву. Сомнительная, на мой взгляд, версия, так как рецензия молодёжки с ограниченным ареалом распространения и с относительно небольшим тиражом, вряд ли могла повлиять на прокатный результат. И фильм-то всё равно уже шёл по всей Стране Советов и с большим успехом.

Появлялся и такой намёк. Некоторые люди, хорошо знавшие Чудакова, утверждали, будто он – сын генерала КГБ и сам был осведомителем этой организации. И что эту публикацию он затеял в провокационных целях, дабы был повод для снятия Флеровского. К сожалению, самого Алексея Ивановича я так и не расспросил об истории его снятия.

А Чудаков, подававший надежды как поэт (о его стихах хорошо отзывался Иосиф Бродский), так и не смог при жизни в полной мере опубликоваться. В 1974 году его арестовали и признали невменяемым, отправили на принудительное лечение в психушку. Потом ещё он попадал в психиатрическую больницу. В 1997 году умер от сердечного приступа на улице. Рассказывают, накануне он продал свою квартиру на Кутузовском проспекте (!) и остался бомжом…

Когда сняли Флеровского, я вслед за некоторыми другими сотрудниками «МК» заторопился поискать иную редакцию. Меня удерживали. Намекали на повышение, и даже на то, что при моём комсомольском прошлом быть мне замом главреда. Да, комсомольские функционеры ценились в комсомольских газетах. Недаром же главными редакторами «МК» впоследствии становились выходцы из комсомольских органов: Аркадий Удальцов, Евгений Аверин, Павел Гусев… В данном случае я не оцениваю их деловые и творческие качества.

Уговорам я не поддался, посчитал, что уже окончательно вышел из комсомольского возраста. Хотя возраст тут не причём: в «МК» работали и до самой пенсии. Просто об административной карьере в журналистике я ещё не помышлял. Да и работа в региональной молодёжке считалась тогда лишь некой ступенькой перед большой журналистикой. «МК» был базой для пополнения рядов многих более статусных изданий тех лет. Мне хотелось увидеть другие горизонты, расширить кругозор, быстрее стать более профессиональным журналистом и, чего греха таить, больше зарабатывать. И такая возможность мне представилась в Агентстве печати «Новости».