И я сделал это не задумываясь, я отнял эту жизнь. Это даже было милосердием - в каком-то математическом смысле.

Но мне не нравится математика и ее милосердие. Мне было грустно и больно от того, что кому-то приходится молить о смерти, что люди зовут меня, даже иногда по-глупому, в сердцах. Тем более было грустно, когда люди звали меня, потому что другого выхода не было.

Неблагой Король говорил, что я работаю плохо. Что я должен даровать милосердную смерть всякий раз, как меня просят. Но что-то я мало слышал историй, только далекие сказки, о том, как кто-то попросил смерти потому, что автобус захлопнул двери прямо перед его носом, и немедленно умер.

Так что, наверное, и Аксель не рвался. И те, кто даровали милосердную смерть до меня. Я сразу не понял, как шут связан с милосердной смертью. Мне не нравилось, как звенящие бубенцы у меня на рукавах, и я был в целом как-то недоволен, хотя обычно мне все нравится. А потом я понял, что это шутка. На самом деле шутка, которая требует много времени, чтобы ее понять, наверное, плохая. Юмор это быстро, нужно быстро засмеяться, когда услышал. Но, может быть, некоторые шутки можно оценить только через некоторое время. Так вот, значит, юмор вот в чем: милосердная смерть это смерть, которая лишь ненадолго опережает немилосердную смерть. Ее разница в часах, а иногда и в минутах. Но эти часы и минуты очень много значат для людей. Для них они вечность.

Юмор вот в чем, но все равно не смешно. Я плохо понимаю шутки, потому что многие строятся на интонациях, с которыми их произносят, а интонации я улавливаю плохо. Но эта шутка была смешная по-особенному, такая смешная, что мне хотелось не смеяться, а плакать, хотя я отлично ее понимал.

В общем, я загрустил, хотя многое мне нравилось все равно. У меня были такие хорошие родственники. Они были умные, и добрые, и красивые, и я бы хотел быть таким, как они. Я бы хотел быть умным, как Констанция, и честным, как Делия, и смелым, как Астрид, и спокойным, как Адриан, и талантливым, как Аксель. Однажды Акселя кто-нибудь полюбит, и он станет совсем хорошим. Вообще-то, Акселя любил я, но когда я ему это сказал, он стал смеяться так громко, что я зажал уши. Еще он бил себя по коленке, в знак особенного восторга, и я тогда понял, что он издевается. Мне это не понравилось, но я постарался не относиться к нему хуже.

Еще я очень скучал по маме и папе, по тому, как они пахнут и говорят. По тому, какие они и как держатся за руки. По тому, как папа мешает кофе, а мама его заваривает. По вкусной еде, которую мы ели втроем в ресторанах с блестящими официантами и блестящими люстрами. Я скучал по тому, как папа и мама молча читали книжки рядом, и как мама гладила меня по голове, точно так же, как гладила папу. Я скучал по их любви. Мне было нужно, чтобы меня любили. Но, с другой стороны, они были у меня всю жизнь и дали мне очень много. Я мог быть счастлив, просто вспоминая о них. А они без меня, наверное, не могли. Они искали меня, я чувствовал и знал.

Однажды я видел мою маму, уже после того, как попал сюда и после того, как стал делать то, что Неблагой Король считает шуткой. Она лежала на кровати и глухо завывала в подушку. Когда человека никто не видит, он ведет себя как зверушка. Мама кусала подушку и горько плакала, выла, и в ее вое я мог различить только "нет-нет-нет". А может больше ничего и не было. А потом он замерла вдруг, отчетливо и тихо сказала:

- Мой малыш.

Она замерла, смотря в пустоту, которой теперь был я. Она не могла меня видеть и слышать не могла. А я не мог прикоснуться к ней и утешить. Я был ничем, разреженным пространством перед ней, только местом, где я должен был стоять. Но она смотрела прямо на меня. У нее был жуткие глаза, красные от слез, глаза, меня не видевшие, но смотревшие так точно.

- Мама, - зашептал я. - Мама, я в порядке! Я жив! Я хочу к вам!

Она продолжала смотреть. Что-то у нее внутри, наверное, екнуло, может что-то показалось, но этого было слишком мало, чтобы она могла меня услышать. Я подошел к ней, погладил ее по голове, и она не ощутила прикосновения, а я не ощутил ее, будто она была только мороком. Она так грустила, что хотела умереть. Она чувствовала себя виноватой, она скучала, она не знала, что и думать.

А я был плохой, потому что не мог не быть благодарным за эти мысли. Потому что только благодаря ним я смог еще хоть раз ее увидеть. Она сидела неподвижно, спина у нее была прямая, руки сжаты, пальцы цепляются за пальцы, схватили, держат.

Она зашептала что-то на незнакомом мне языке. Наверное, это был немецкий. То и дело, я слышал свое и папино имя, и я сидел рядом, я гладил ее, а она продолжала говорить о чем-то, чего я при всем желании никак не мог понять.

Впрочем, на самом деле, конечно, мог. Она говорила о любви. На чужом языке, почти незнакомым голосом, горьким от слез, говорила о любви и прощении. Но мне не за что было ее прощать. Наоборот, когда-то она дала мне шанс вырасти кем-то, кто будет ее любить и помогать ей. Она дала мне шанс быть счастливым и сделала все, чтобы я таким был.

Наконец, она замерла, такая хрупкая и маленькая, я был выше и сильнее нее, и это было странно, ведь она - моя мама, взрослая. Мне хотелось утешить ее, но этого я не мог. А потом, мгновенно, картинка сменилась, и я увидел женщину на больничной койке. Она была совсем щепкой, губы шевелились, сухая, как пергамент и такая же по цвету кожа обтягивала кости.

Значит, мама перестала молить о смерти. Что-то себе решила, в пользу жизни. Я улыбнулся, потому что это сделало меня счастливым.

Вот так я в последний раз видел мою маму.

Как раз тогда, когда у меня кончилось воспоминание, как будто пленка к концу подошла, я замер перед усыпальницей. Мне не хотелось вламываться туда, хотя я всю дорогу бежал. Нужно было остановиться, и я остановился. Уважение к мертвым - не особая штука. Как уважение к живым, или растениям, или зверям. Это просто, когда не считаешь, что другой хуже, чем ты.

Стоило мне потянуться к ручке двери, как она, вот такая удача, распахнулась. Сначала она распахнулась немного, а потом распахнулась настежь, а потом оттуда еще и вышел Аксель, мы едва не столкнулись. Аксель сказал:

- О, Герхард, дорогой, а мы уже уходим! Ты опоздал, извини!

- Да? То есть, вы сами пойдете куда-то, а я пойду тоже куда-то, только куда-то еще?

Я пожал плечами. Мне было немного грустно, и я хотел пообщаться, но если они уходят, то я пообщаюсь еще с кем-нибудь. Говард и Эдгар провожали Делию взглядами, им явно тоже запретили с ней идти. Мы могли составить друг другу компанию.

- Нет, Герхард.

Аксель приобнял меня так, что Констанция бы разозлилась и сказала, что это панибратски. Поэтому Констанцию он так не обнимал.

- О, нет, милый друг, ты отправишься с нами, просто мы тебе ничего не объясним!

- Почему ты называешь меня другом, мы же не друзья, ты это сам сказал.

- Потому что сердца у меня нет, Герхард!

- Не слушай его Герхард, он дурной, - сказала Делия.

- Хорошо, я передумал, сердца нет у тебя!

- Аксель, ради Бога, прекрати, - вздохнула Констанция. - Привет, Герхард. Долго объяснять, поэтому давай по дороге я тебе все расскажу.

Я обернулся и улыбнулся ей, едва не проехавшись вниз по лестнице, но меня удержала Астрид.

- Расслабься, задание вовсе не такое самоубийственное, чтобы решать эту проблему так радикально.

Адриан сказал:

- Хотя в конце, наверняка, окажется, что живые позавидуют мертвым

Я был расслаблен, поэтому решил, что, наверное, он что-то другое имеет в виду. Людской поток, довольно шумный, нес меня вперед. Я понимал не все, что они говорят, все одновременно произносили сложные, длинные слова, которые сплетались в предложения, и сами предложения переплетались тоже, похожие на ветви деревьев, так тесно ухватившиеся друг за друга, что непонятно, где и чья ветка. Я зажал уши и помотал головой.

- Медленно и кто-нибудь один, - попросил я. Они всегда терпели мои недостатки, повторяли, когда я чего-то не понимал, но сейчас все были по-особенному возбуждены, и так я решил, что происходит что-то необычное. Мы вышли из замка, я бы сказал под открытое небо, но небо и было открытое в этом здании, всегда предоставленном всем ветрам. Было солнечно и ярко, трава колыхалась на ветру, похожая на последователей какой-нибудь восточной религии, ищущих гармонии с природой в расслабленном качании. Аксель решительным шагом шел к воротам. Ограда странным образом окружала замок лишь с одной стороны. Когда мы подходили к нему в первый раз, я ее даже не заметил. Только потом, гуляя здесь целыми днями, я увидел, что ограда есть - золотые прутья, связанные хитроумными загогулинами, похожими на петельки в вензелях. Для кладбища такая ограда была слишком празднично-золотой, а для парка - слишком высокой.