– Какая, на хрен, баня, Кать? Как картинку разукрасили всего. Мамка точно прибьёт вечером. А всего-то хотел пяток огурчиков домой принести…

– Валь, так чужое всё это! Как можно-то? Я думаю, и от отца тебе попадёт…

– Не, батя не тронет меня, он меня уважает… Я за семью стремлюсь.

– Ой, держите меня, устремитель! Вон, папа мешок хлеба привёз, за работу с ним расплатились. Сказал, что, кроме денег, целых семь буханок чёрного дали!

– Иди ты! – не поверил Валька. Встал с дивана, пошёл к кухонному столу, возле которого стоял солдатский вещевой мешок. С ним отец прошёл весь Ленинградский фронт, полтора года госпиталей, в нём привез пять медалей и орден Красной Звезды, а также книжечку, где записано: такой-то такой-то является инвалидом второй группы. Валька присел на корточки, потрогал зеленоватую парусину, руки ощутили плотные буханки хлеба.

– Кать, умираю, жрать хочу со вчерашнего вечера…

– Подожди чуток, скоро и мама с работы вернётся, и папа дома будет. Хотя папа сказал: Валька придёт – накорми его. Только немножко пусть ест, а то заворот кишок будет…

Мальчик уже не слушал сестру: он умело развязал солдатский узел, завернул края, из мешка глянули головки сразу трёх буханок чёрного хлеба. Запахло ржаной мукой, да такой вкусной, что у Вальки закружилась голова. Он вынул буханку, положил на стол, наклонился и снова завязал мешок. Осторожно взял хлеб обеими руками и понёс, как сокровище, к сестре на диван. Катерина деловито оттирала пальчики от зелёнки.

– Кать, пополам?

– Что ты, шальной, я столько и не съем… Да и ты сразу обожрёшься.

– Нет, Кать, я так хочу есть…

– Да ешь ты, глупый, ешь… Вон папа сказал, что товарищ Сталин провёл денежную реформу. Снизил цены повсюду. Теперь, сказал папа, мы заживём хорошо.

Катя ещё что-то рассказывала о папе и соседях, отщипывала кусочки от своей половинки хлеба и отправляла в рот. Пропустила момент, когда Валька доел свою порцию и стал смотреть на вторую половинку буханки. Она заглянула в глаза и увидела такой голод, что отодвинула от себя краюху и сказала:

– Ешь, конечно… Но я тебя предупредила о завороте кишок.

… К вечеру у Вальки поднялась температура, он обхватил живот руками и катался по полу, как юла. И папа, и мама, и Катя не знали, что делать: спину ли лечить или от болей в животе спасать мальчишку. Мама побежала к папиной старшей сестре Наталье, монахине, как все её звали за чёрные одежды и вечный тёмный платок на голове. Одинокая, без мужа и детей, она очень любила Вальку, больше всех на свете. Он звал её баба Ната, знал, что она его любит, и крутил ею, как хотел.

Баба Наталья уложила Валентина на родительскую кровать, гладила его живот, шептала молитвы. Тихо-незаметно влила в рот литр воды с касторовым маслом. Потом отец разместил сына на коленях попой кверху, и лекарка резиновой грушей накачала туда тёплой воды, наведённой с кусочком благородного мыла «Красная Москва».

Очистился мальчишка часа за два: из него текло как из утки. Мама напоила больного горячим чаем и уложила вместе с Катей на родительскую кровать. Дети уснули быстро и спали крепко, спокойно, похоже, без снов. Валька разметал руки в стороны, походил на маленький самолётик.

Наталья собралась уходить. Надела белую косынку, поверх неё повязала тёмный платок, обернувшись от двери, сказала:

– Александра, если узнаю, что ты била по спине Валентина, прокляну… Ты меня знаешь: слово моё тяжёлое, свет будет не мил.

– Клянусь на иконе, Наташа! Не била я его… – Мать опустилась на колени, смотрела на тёмный лик родственницы и беззвучно плакала, не вытирая слёз. – В сов-хо-зе огур-цы во-ро-ва-ли, па-ра-зи-ты…

– Я всё сказала, – донеслось из-за незакрытой входной двери.

… Валька снова летает во сне. Он превращается в маленький самолётик и плавно поднимается к белым облакам. Самолётик с человеческим сердцем. Оно то замирает от ощущения высоты, то начинает учащённо биться, когда стремительно падает на лес, речку, глубокие овраги. А вот и двор со старыми тополями, вороны каркают, сидя на толстых сучьях, тренькает мелодично звонок проходящего возле самого забора трамвая. Голос бабы Наташи, суровый, с хрипотцой: «Александра… прокляну… ну-ну-ну! Слово моё тяжёлое, свет будет не мил… ил-ил-ил!»

«Мама, не бойся, баба Ната хорошая… Добрая… Я знаю!» – хочет крикнуть Валька, но голос сел, язык колючий, шершавый… Самолётик снова взмывает вверх. Тревоги уходят из маленького сердца. Остаются только ощущения от счастья полёта, радости открытия земли, бесконечно широкой и большой.

Соня походила на летящий ветерок. У неё были острые ключицы и недоразвитые бугорки грудей. Она стала для Ивана божественным созданием, таким лёгким и ломким, что ему постоянно хотелось защитить её. Он знал о моде «сталинских соколов» на балерин, на умение богатых содержателей создавать иллюзию счастья на одну прекрасно проведённую ночь. Но женились они, как правило, на провинциалках, которых выписывали по окончании лётных училищ из дальних уголков необъятной Родины, из тех сел и деревень, где учились вместе в сельских школах-семилетках.

Иван полюбил эту незаметную девушку из кордебалета Большого театра с первого взгляда. Она была такая худенькая, такая беззащитная, что у него, мастера спорта по боксу и гребле, сжималось сердце при одной только мысли, что её кто-то может обидеть, вот так просто взять и переломить пополам. Вместе с другими «поклонниками» Большого театра он несколько раз стоял у подъезда служебного входа, но так и не решился остановить стремящуюся незаметно пройти девушку. Через подружек своих друзей он узнал, что зовут её София, что она коренная москвичка, что весит как большой барашек и что у неё нет кавалера.

Познакомил их случай. Иван прилетел после двухмесячной командировки с острова Рудольфа, прямо в полярной куртке припёрся к театру, встретил там старого знакомого – штурмана экипажа знаменитого лётчика. Тот был с огромным букетом роз, бутылками шампанского в карманах тонкого кашемирового пальто, в белом шёлковом кашне.

– Пойдём со мной! – заорал он, словно глухой.

– Ты с полётов? – спросил Иван. Он знал, что, находясь в полёте по двадцать с лишним часов беспрерывно, уши закладывает так, что голос сам по себе начинает вырываться наружу. – Я тоже, даже не переоделся ещё…

– Кого заприметил, скажи? Я – ветеран среди поклонников, может, знаю.

– Да мы даже не познакомились толком, не представились друг дружке…

– Ну ты даёшь, брат! Покажи, я быстро обстряпаю это дельце.

– А ты чего с вином?

– Так сегодня у моей примы день рождения. Рвался к ней со всех паров. Еле успел.

Помолчали, закурили. Иван достал короткую трубку, не стал набивать её табаком, чиркнул спичкой и тут же прикурил, раздувая дымок из маленького эбонитового вулканчика.

– Эх ты, чёрт, как удобно. А табак ты что, заранее набил?

– Да. Мне хватает на два прикура, если спешишь или, как сейчас, когда не хочется возиться с мешочком.

– Надо перенять опыт.

– Дарю, – сказал Иван, выбил из мундштука остатки табака и протянул трубку своему товарищу. – Новая почти, раскуривай сам, привыкай. Но главное в трубке я тебе сделал… Это сложная наука: её надо аккуратно обжечь, отшлифовать…

В это время двойные двери служебного входа открылись, из них выпорхнула первая стайка девушек. Не поймёшь, кто был танцовщицами, кто хористками. Все молодые, смешливые, красивые, довольные тем, что хорошо прошёл спектакль, что их, наверное, похвалили, что и они могут наконец-то бежать к своим семьям и возлюбленным. Знакомый Ивана сделал несколько шагов вперёд, вместе с цветами обхватил девушку довольно крупных размеров, поднял её кверху и заорал на всю округу:

– С днём рождения! С днём рождения…

Потом развернул её к Ивану и сказал:

– Тая, познакомься, это мой кореш, Иван… Он ищет свою неразделенную любовь. Надо ему помочь.

– Таисия, – сказала девушка и протянула руку в белой вязаной варежке.