Семинар был школой физиков многих поколений. Иоффе выработал методику научной работы, некоторые положения которой приведены ниже [Сом 64]:

3. Следует при всех условиях добиваться осуществления опыта наиболее простыми средствами, но с учетом последних достижений экспериментальной техники.

4. Физик должен по возможности уметь делать все своими руками: выдувать стекло, заряжать аккумуляторы, серебрить сосуды Дюара, заменять нити в гальванометрах, перематывать сгоревшие трансформаторы, исправлять вышедшие из строя вакуумные насосы, собирать экспериментальные установки. Это не значит, что он обязательно должен лично выполнять все необходимые в экспериментальной работе операции, но уметь делать он должен все.

5. Нельзя передоверять производство наблюдений кому бы то ни было. В проведении опыта от начала до конца необходимо лично участвовать тому или тем, кто проводит само исследование.

6. Результаты наблюдения следует тщательно обдумывать, даже если они носят тривиальный характер, прежде чем будут сделаны выводы. А если они не укладываются в обычную схему, нужно создавать как можно больше идей. Лучше десять неверных идей, чем ни одной[45].

7. Самокритика – защитная броня ученого. Не проявляйте ложное самолюбие – не пренебрегайте советами умных людей, даже если они моложе вас. Лишь очень немногие люди, и притом самые замечательные, способны просто и откровенно сказать: «не знаю». Стремитесь стать такими. Если нет прирожденной скромности, воспитайте ее в себе[46].

8. Научный работник должен быть широко образованным человеком, знать художественную литературу, интересоваться искусством, любить и понимать музыку.

Несмотря на кажущуюся тривиальность этих советов, нужно помнить, в какое время и кому они давались. Физтех Иоффе называли детским садом – он всегда делал ставку на молодых, а оперившихся и готовых к самостоятельности выделял и помогал создавать свои институты.

А.Б. Мигдал, который начал учиться в аспирантуре у М.П. Бронштейна, в 1986 г. писал: «После него (его ареста и смерти в 1938 г. – О.Р.) моим руководителем в аспирантуре стал Яков Ильич Френкель. Но Яков Ильич и я работали совсем в разных стилях, к тому же была еще одна причина, мешавшая нашему тесному общению. До сих пор со стыдом вспоминаю, что я и другие молодые люди моего окружения не оценили самобытность и оригинальность мышления этого замечательного физика. Мы все были увлечены стилем Ландау, который требовал количественного решения задач (корректно сформулированных – О.Р.) и мало ценил качественные идеи, непрерывно рождавшиеся в голове Якова Ильича. И, странное дело, хотя я мало общался с Френкелем, как ученым, восхищаясь в то же время его личностью, с годами стало обнаруживаться, что он оказал на меня громадное влияние. Постепенно мой стиль работы стал приближаться к его стилю» [Миг86].

Не все новые методы и теории Иоффе «схватывал» сразу, но у него был Френкель, который современную физику знал, «чувствовал» и сам много в ней сделал.

Ландау лучше других понимал уравнения физики и через них «остальную» физику. Характерный конфликт произошел, когда Ландау докладывал работу Гамова по α распаду, сделанную им у Бора. Доложив работу, Ландау стал показывать, как математический вывод можно было сделать проще и быстрее.

Иоффе прервал его и спросил: неужели Вы не понимаете, что такой важный и красивый физический результат можно описывать по разному; главное – его значение и последствия[47].

В августе 1932 года, Ландау, который из-за демонстративного чувства превосходства все больше изолировал себя в Физтехе (джентльмен П.И. Лукирский даже обещал его побить за хамское поведение) принял приглашение директора УФТИ Обреимова и уехал на место Иваненко. В это время должность зав. теоретическим кабинетом там исполнял Л.Розенкевич и какое-то время они оба руководили теоргруппой.

Печальная судьба, вскоре постигшая УФТИ, тесно связана с деятельностью там Ландау и руководством Лейпунского. Физтех, благодаря Иоффе, выстоял в нелегких испытаниях, несмотря на то, что дрова в костер осуждения Иоффе и Физтеха подбрасывали его бывшие питомцы – Лейпунский и Ландау.

А мы вернемся к будням студенческой жизни на физмехе.

Пока шел семестр, все было более-менее нормально. Началась зачетная неделя, и стало жарко. Хорошо, что начерталка была зачетом – там тоже требовались чертежи, но можно было сделать пару заходов, как и на черчении – там уже требовалось качество чертежей повыше, и без посторонней помощи я не обошелся.

Вылеты из института начались уже на зачетной неделе. Володя (Боб) Синельников черчения, как и я, не любил. Он договорился с одним из сокурсников, что сделает ему начерталку, а тот ему – чертежи. Боб свое задание выполнил, а приятель – нет. И Володю не допустили до сессии, экзаменов он не сдал, а в дополнительную сессию ему сдавать не разрешили, исключили из института и выписали из общежития. Год он прятался от комендантши по разным комнатам общежития и у друзей-ленинградцев, уезжал домой в Мариуполь – грозил немедленный призыв на три года в армию. Через год его заставили сдавать экзамены снова на первый курс, но потом все-таки оформили академический отпуск. Учился он на курсе двумя годами младше нас, там чувствовал себя уверенно.

В одну из следующих зимних сессий (1961 года) Володя меня здорово выручил. В Ленинград с командой девочек приехала из Киева на соревнования по плаванию сестра Таня, которой тогда было тринадцать лет. Времени, чтобы показать ей Ленинград и водить по музеям у меня катастрофически не хватало, и я попросил Володю заменить меня. Он с удовольствием согласился. Билеты тогда стоили недорого, помню, что 50-ти рублей (старыми; уже были новые деньги, но пока принимали старые), хватило и на Эрмитаж, и на мороженое и на транспорт. Таня и, как ни странно, Володя, помнят эту экскурсию по музею до сих пор.

Первым ударом по физмеховцам во время сессии был экзамен по истории КПСС. Нужно было заучивать и рассказывать тексты, в содержание которых уже мало кто верил, включая преподавателей, причем именно в том порядке и так, как считал нужным преподаватель – доцент Потехин. Так как все-таки хотелось как-то осмыслить прочитанное, конфликты возникали постоянно. Но Потехин был безжалостен. Не нравились ему и отличники – если в зачетке были все пятерки, то он считал своим долгом «макнуть» такого и особенно такую.

С нами учились корейцы[49] – в группе экспериментальной ядерной физики. Они очень хотели научиться делать атомную бомбу (в 1956 году было подписано соглашение между КНДР и СССР о подготовке специалистов-ядерщиков), но их этому на физмехе не учили. Один из наших сокурсников, по виду нашего возраста, оказался одним из героев Корейской войны. На экзамен по истории КПСС он пришел в парадном костюме, с орденскими планками. Вышел он с экзамена со слезами на глазах. «Я историю КПСС учил еще на войне, я ранен был, защищая идеалы коммунизма, а он…тройку… По любому другому предмету больше мог и не заслужить, но здесь обидно – я ведь все это нутром чувствую и знаю!».

Однажды Потехина прилюдно «уела» Таня Богданова – высокая, несколько аристократического вида девушка из нашей группы – как раз таких Потехин любил «сажать». Все должны были зубрить повестку дня и программу очередного XXI съезда КПСС. Таня пошла отвечать одной из первых и уверенно перечислила пять пунктов повестки дня.