© Олег Рогозовский, 2017

© ООО «Супер Издательство», 2017

После выхода книги первой[1] пришлось убедиться в правоте Оруэлла, написавшего, что не бояться опровержений можно только в двух случаях: когда рассказываешь сны или повторяешь то, что говорит попугай.

Если в первой книге речь шла о моем детстве, отрочестве и юности, о предках и родителях, а также о школьных друзьях и товарищах, то в этой книге речь пойдет о годах учебы на физмехе Ленинградского Политехнического института.

Кроме обычного описания студенческой жизни и ленинградского окружения, хотелось рассказать о тех, кто учил нас и наших преподавателей, о создателях факультета, а они были выдающимися личностями. Имею ли я право рассказывать о них, если не жил в то непростое время, слышал только некоторых из них с кафедры и не работал с ними? Но если Молчалин мог произнести «в мои годá не должно сметь свое суждение иметь», то для меня, может быть и не вполне разделяющего формулу «мои года – моё богатство», такая отговорка не действует. Свое суждение у меня есть. Через несколько лет его, по естественным причинам, не будет. Может быть, это и не беда, но данные, на которых оно основано, становятся труднодоступными. Новое поколение считает ненужным и неинтересным знать «подробности» и удаляет из интернета сведения о людях, которые в мое время вызывали большой интерес. На короткое время эти сведения стали доступными (в том числе, архивы КГБ), а теперь снова изчезают.

Поэт Константин Симонов дал интересное определение хороших и плохих людей [Гор].

«Есть три категории людей. Есть люди – плохие в хорошие времена, это – безусловно, плохие люди. Есть люди – хорошие в плохие времена, это – безусловно, хорошие люди. И есть люди – хорошие в хорошие времена и плохие – в плохие времена. Так вот, я такой».

Известные ученые, связанные с физмехом и Физтехом, Политехником и Академией Наук, о которых идет речь или упоминается в этой книге, неравномерно распределяются по этим категориям.

Времена, в которые они жили, после небольшого относительно «хорошего» периода, большей частью были плохими или очень плохими. Когда они снова стали относительно хорошими (времена не выбирают…) многие из ученых тоже изменились в лучшую сторону. То есть их можно отнести к «нормальным» людям, к каким причислял себя Симонов. За исключением создателей ядерного оружия, где формальные научные заслуги и награды распределялись, казалось бы, вне зависимости от типов, почести остальным воздавались с заметным смещением в пользу нормальной и плохой категорий.

Многие крупные ученые были яркими личностями со своими пристрастиями и особенностями, и не укладывались в обычную шкалу оценок.

Стараюсь впрямую своего мнения о них не высказывать, но подбор примеров и цитат может показаться тенденциозным. Влияет ли на это синдром разочарования в кумирах юности, как личностях? Возможно. Но эта книга не историческое исследование, а мое (а часто и не только мое) восприятие, которое и «есть реальность» (Д. Дигби). «Лучше писать для себя и не найти читателей, чем писать для читателей и потерять себя^К8».

Все-таки пребывание в типе плохих людей приводило, как правило, к заметной деградации в научном плане. Исторические примеры подтверждают совместность «гения» (особенно бывшего) со злодейством.

Капица рассказывал, что во время юбилея Томсона он спросил у Резерфорда, почему его все только восхваляют, и не упоминают, пусть в мягкой или юмористической форме, об известных чертах его нелегкого характера или заблуждениях. «Когда станете старше, поймете», ответил Резерфорд. Став старше и будучи одним из главных гостей на юбилеях, Капица понял: просто об этом уже не хотелось говорить.

Но эта книга не юбилейная и не описание научных заслуг описываемых персонажей, которое мне не по силам. Высокая оценка, пусть и не всегда адекватная, им дана историей, иногда правительством и, реже (если разрешали), Академией Наук.

Эйфорию после поступления на физмех Политех-нического и депрессию с началом первой же сессии, характерную для отрезвления, удалось преодолеть – до следующего раза. Сам физмех меня не подавлял – я разочаровался не только в том, что не достиг физической специальности, но и в себе и в своем желании брать следующие барьеры. Замечание одного довольно успешного ровесника, профессора физмат наук, что он завидует мне, учившемуся на физмехе, привело меня в недоумение. Я себе не завидовал и гафтовская острота по поводу другого «киевлянина» (он сам себе завидует и сам себя продаст) ко мне не относилась. Попыткой восполнить пробел в понимании места и времени, в которых я жил, являются многие главы книги.

Второй (тогда для меня даже более существенной) стороной моего студенческого бытия было соприкосновение с ленинградской (питерской, и даже петербургской) культурой. В Ленинграде я себя ощутил глубоким провинциалом. Замечу, что возвращение из провинции (Башкирии и Татарии) в «столичный» город Киев прошло почти незаметно. Благодаря несуетной жизни в провинции, в Киеве я оказался начитаннее и восприимчевее к классической и современной культуре, чем мои сверстники. С переездом в Ленинград все было иначе. Здесь культура впитывается и усваивается годами. Неистребимый микроб питерской культуры «заражает» восприимчивых к ней людей даже после таких событий, как чума гражданской войны, ленинские и сталинские репрессии, культивируемое Кремлем хамство «поставленных на Ленинград» партийных надзирателей: ждановых, толстиковых, козловых, романовых и других «иванов, не помнящих родства». Их и назначали для того, чтобы этот микроб истребить. Но процесс превращения «скобарей» в интеллектуалов поражал тогда и удивляет сейчас.

Культурный шок, который я испытал, учебе не способствовал. В культуру, думал я, можно окунуться, побыть даже не в ней, а возле нее и «соответствовать».

Помогли мне избавиться от комплексов прежде всего товарищи по группе, ленинградцы – Дима Емцов, Таня Неусыпина и Галя Уфлянд. Друзья моих родителей готовы были оказать мне помощь и поддержку, но я, глупый, принимать их отказывался. Связано это было (кроме несовпадения вкусов и предпочтений поколений) еще и с тем, что непременной прелюдией к любым контактам было их стремление, прежде всего, накормить меня досыта, что занимало довольно много времени, которое я хотел использовать по-другому.

О поступлении в институт (пьесе в пяти актах) рассказано в Книге первой (стр. 255). Из двух оставшихся альтернатив – я поступил одновременно в ЛЭТИ и Политехник, я выбрал последний, потому что в нем был физмех, а кафедру «Динамика и прочность машин» мне навязали – ни о каких машинах я не мечтал, хотел заниматься экспериментальной ядерной физикой. Как и многих (чуть ли не большинство поступали на эту специальность), меня ждал облом.