Но для человека честолюбивого, привыкшего быть на виду, нет более тяжкой кары, чем забвение. А для людей, все свои силы отдававших реальному практическому делу, страшным ударом было отстранение от работы. Это может быть одним из объяснений того, что, страстно призывавший сохранить свой взгляд на революцию, Радек вдруг весной 1929 года идет на сделку с собственной совестью. Первую сделку, за которой последуют другие, куда более страшные, ибо речь пойдет уже не о нем лично, а о судьбах других.

Он вместе с И. Смилгой и Е. Преображенским обратился с письмом в ЦК ВКП(б). Они писали:

«Мы упустили из виду, как показал нам опыт, что политика ЦК была и остается ленинской. Поэтому прав был XV съезд партии, осудив за такую установку нашу платформу. Исходя из вышесказанного, мы снимаем наши подписи с фракционных документов, заявляем о нашей солидарности с генеральной линией партии и просим принять нас обратно в ее ряды».

Но одно дело — согласиться с во многом верными (особенно в области экономики), но никогда не выполнявшимися решениями XV съезда, совсем другое — признать правильной реальную «генеральную линию» на разрыв союза с крестьянством, на разорительную сверхиндустриализацию. За капитуляцию не перед партией — перед Сталиным придется платить. До конца дней своих. Придется жить по двойному стандарту, думать одно, делать другое.

С этого времени один Радек — самостоятельный публицист и мыслитель — умирает. И рождается другой — своим пером обслуживающий интересы Сталина. И тут не могу не повторить слова Троцкого, весьма прозорливо угадавшего судьбу своего бывшего соратника: «Капитулировав, Радек просто вычеркнет себя из состава живых. Он попадет в возглавляемую Зиновьевым категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боятся иметь свое мнение и живут тем, что озираются на свою тень…» Сколько их было таких? Положивших свои кирпичики в фундамент сталинизма?.. Кончилось время споров. Началась пора железного единства. Больно и страшно читать статьи Радека о «социал-предателях», угрожающих рабочим Германии больше, чем фашисты, о, как теперь известно, сфальсифицированных процессах против «вредителей» и «меньшевиков». Апофеозом же капитуляции стала книжка «Зодчий социалистического общества».

«На Мавзолее Ленина, окруженный своими ближайшими соратниками, Молотовым, Кагановичем, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в простой солдатской шинели. Спокойно его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходивших мимо саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира. Он знал, что он выполнил клятву, произнесенную 10 лет назад над гробом Ленина…»

«Зачем ты это написал?» — как-то спросила Радека дочь. Он замолчал и вышел, ничего не ответив… До убийства Кирова 1 декабря 1934 года оставалось всего несколько месяцев…

— Отец в тот вечер пришел домой в ужасе, — вспоминает Софья Карловна. — Я слышала его разговор с матерью: «Ну а теперь они расправятся с теми, кто им не угоден».

Он был обречен. И его не спасли статьи против фашизма и статьи… с требованием казни его недавних товарищей. И вот арест в 1936 году, камера, допросы, суд, приговор. Реабилитация пришла через полвека. Невиновность Радека, как и других — Зиновьева и Каменева, Мрачковского и Смирнова, доказана.

Но до сих пор людей мучает вопрос: как могли сдаться ветераны ленинской гвардии, как могли возвести на себя такое жертвы процессов 1936–1938 годов? Пытки? Они были страшными. «Чтобы сломать Мрачковского, ОГПУ подвергло его беспрерывным допросам, доходившим до 90 часов подряд, — свидетельствовал в 1937 году в зарубежной печати И. Раисе, чекист, отказавшийся служить палачам. — Тот же метод применялся и к И. Н. Смирнову, оказавшему наибольшее сопротивление».

Но было и другое: на процессе 1937 года К. Радек заявил, что старый большевик, герой гражданской войны И. Смирнов, о котором тот думал, что он «помрет в тюрьме и не скажет ни единого слова», показания дал, мотивировав это тем, что «не хотел помереть в сознании, что его имя может быть знаменем для всякой контрреволюционной сволочи».

Существуют достоверные сведения, что многие из осужденных оговаривали себя и других, после того как получали приказ: этого требует от них партия ради полного разгрома «троцкизма». Л. Фейхтвангер в своей книге «Москва 1937» сообщал о письме Радека из тюрьмы Сталину. Был ли ответ? Наверное, ведь через несколько дней Радек якобы признался в своих «преступлениях». Возможно, приказ Сталина стал решающим аргументом в страшном поведении Карла Бернгардовича на следствии и суде, когда он дал показания и против своего недавнего друга — Бухарина. А ведь тот пытался заступиться за Радека и, как рассказывает А. М. Ларина, отправил Сталину письмо в его защиту. На свидании с женой, когда она спросила его: «Как же ты мог оклеветать себя и других?» — он ответил: «Так было надо»…

Можем ли мы сегодня понять, что двигало им? Боюсь, что до конца осознать, как такое стало возможным, нам не суждено.

В протоколах процесса мне попались строки из выступления Радека: «…мы до конца осознали, орудием каких исторических сил были. Очень плохо, что при нашей грамотности мы так это поздно сознали, но пусть это наше сознание кому-нибудь послужит…» Не о себе как об агенте иностранных разведок он говорил. О другом. О том трагическом компромиссе 1929 года, который привел к тому, что он, как и многие, стал не только жертвой, но и послушным орудием палачей. Пусть всем послужит нравственным уроком его жизнь, в которой немало светлых страниц и загадочная смерть от рук уголовников в тюремной камере в 1939 году.

С той поры прошло полвека. История оживает, сбрасывая ярлыки. И нам сегодня нисколько не нужна идеализация Радека, его соратников: каждая судьба, пусть и столь неоднозначная, — еще одно предостережение для нас, ныне живущих.

…Когда я иду мимо дома на набережной, с его скорбной чередой мемориальных досок, кажется, что двор вот-вот оживет, из ворот выедут «эмки», подтянутые командармы откозыряют друг другу, а когда над городом сгустится ночь и начнут гаснуть огни квартир, я увижу, как люди в форме НКВД втолкнут в свою машину очередную жертву. А утром у подъезда будет шутить и смеяться, окруженный обожавшим его пацаньем, человек, для которого сегодня не приготовили ни гранита, ни бронзы, чей след, казалось, потерялся полвека назад, — Карл Радек. Мне хочется спросить его о многом. Но важен один вопрос: «Как вы могли?» Он уходит молча, отворачиваясь, и я понимаю: как и тогда, дочери, он не ответит и мне. Не ответит, потому что он герой своего времени, прошедший достойно через революционную борьбу, труднейшую войну против угнетения и не сумевший сохранить свое «я» в мире, который, как он считал, завоеван и им для люлей.

Под диктовку Сталина…[79]

(О репрессиях против Коммунистической партии Польши)

В феврале 1938 года в первом номере журнала «Коммунистический Интернационал» под рубрикой «Письмо из Варшавы» появилась статья, сообщавшая, что Компартия Польши (КПП) засорена провокаторами польской охранки, которые проникли даже в руководство, добиваясь «подчинения КПП преступным замыслам пилсудчины». Статья появилась одновременно с приездом в Испанию представителя Исполкома Коминтерна (ИККИ), действовавшего под псевдонимом «Жан», «Богданов» и «Козинаров». Он информировал польских коммунистов-интербригадовцев о решении Коминтерна распустить КПП и начать формирование ее заново.

Польские коммунисты, вынужденные подчиниться указанию Коминтерна, не могли понять причин такого решения. Роспуск КПП произошел в наиболее ответственный момент, когда над Польшей нависла угроза гитлеровской агрессии.

Польские коммунисты в чрезвычайно сложных условиях не прекратили борьбу против фашизма. В годы гитлеровской оккупации была воссоздана революционная организация — Польская рабочая партия. Характерно, что в 1942 году в донесении из оккупированной гитлеровцами Польши лондонскому эмигрантскому правительству Сикорского констатировалось, что польские коммунисты, «несмотря на сталинский погром, оставались верными коммунизму и ожидали только призыва к организации, считая, что есть какая-то политическая тайна, которую нельзя раскрывать, но которая оправдывает факт роспуска партии. Совершенно точно, что не менее 90 процентов членов КПП не поверили в официальные мотивы роспуска партии, представленные Москвой».