«Короткий змей» налетел на массивный ствол большого дерева, поросшего зеленым мхом. Склизкие сгустки лягушачьей икры проплывали у берега, река продолжала бурлить и ворчать, извиваясь грязно-коричневыми волнами, похожими на змеиные спины.

Побратимы собрались вокруг драккара, кто-то на борту, остальные рядом, корабль был наполовину выброшен на берег; небольшая группа стояла на носу — Онунд, Воронья Кость, Тролласкег и Абьорн, они обернулись, как только я приблизился.

— Ятра Одина, — произнес Онунд, обрадовавшись, словно собака, при виде меня. — Это добрый знак.

— Вдвойне добрый, — сказал Финн, — потому что Оспак тоже жив, и нам всем найдется пища и убежище.

— Это если уцелел мой морской сундук, — добавил я, и Тролласкег сказал, что удалось спасти много имущества.

Воронья Кость с горящими от восторга глазами подталкивал локтем Абьорна.

— Вот видишь? Ты должен мне шесть унций серебра, ведь я говорил, что он жив.

Абьорн уставился на меня и, словно оправдываясь, пожал плечами.

— Это бешеная река, — сказал он вместо извинений, — но я рад, что ей не удалось взять твою жизнь, а то мы никак не могли решить, кто теперь нас поведет.

— Точно, но они не советовались со мной, — прозвучал веселый голос, и Стирбьорн перебросил что-то через борт, а затем выскочил сам, разбрызгивая воду и грязь.

Послышались ругательства и проклятия. Не обращая на это внимания, Стирбьорн поднял свою находку и протянул Онунду; это оказалась деревянная голова лося.

— Это твое, — сказал он. — Все, что осталось от корабля.

— Корабль — как эта резная фигура, — согласился Онунд, печальный, как мокрая собака. — С ним покончено.

Не было ясно и без лишних слов — гордый изгиб носа переломился, вода пенилась и плескалась над шпангоутами по всей длине корабля. Выбеленная ветрами носовая фигура тоже получила повреждения, но змей еще рычал, хотя часть зубов была сломана, а голова еле держалась на расщепленной шее.

— Мы могли бы вырезать новые доски, — рассуждал Тролласкег, отчаянно глядя на Воронью Кость, ища у того поддержку, но даже Олаф в свои двенадцать лет понимал, что нам не удастся восстановить его замечательный корабль.

— «Короткий змей» достойно принял бой против этого бревна, — тихо произнес Воронья Кость.

Абьорн взял у Онунда резную голову сохатого.

— Прикрепите ее к древку копья, — сказал я. — Мы все еще живы и сильны. Разведите костры в ямах, чтобы их не было заметно, мадьяры вполне дружелюбны, но враги продолжают за нами охотиться. Я возьму полдюжины воинов, чтобы перенести припасы. Финн, ты остаешься здесь за главного. Я вернусь в лагерь мадьяр и переночую там, мне нужно заняться торговлей.

На лицах побратимов отразилось недоумение, но никто не возражал. Абьорн кивнул и ушел распорядиться, вручив голову сохатого Онунду, тот хмыкнул и проковылял на возвышение, видимое из лагеря, чтобы водрузить там носовую фигуру на древке копья. Воронья Кость и Тролласкег стояли, словно два столпа, исполненные страдания, и с горечью смотрели на корабль.

— Снимите с корабля все, что нам еще может пригодится, — сказал я, зная, что мой голос для них прозвучал будто карканье ворона, они еще не понимали что это сделала всего лишь река. — А затем столкните корабль обратно, пусть его забирает река. Если повезет, течение прибьет его к противоположному берегу, саксы увидят разбитый корабль и подумают, что все мы погибли.

Я отыскал свой морской сундук, на нем сидел Рыжий Ньяль вместе с Финнлейтом и Мурроу. Все ирландцы обрадовались, услышав, что Оспак жив. Подошли Алеша, Кьялбьорн Рог и остальные, чтобы собственными глазами увидеть чудесное возвращение ярла Орма и узнать о судьбе Оспака. Я заметил, что никто не поинтересовался, жива ли Черноглазая.

Я порылся в сундуке и достал свои последние богатства — пригоршню рубленого серебра и три браслета, один — уже изрубленный почти полностью.

Но больше всего меня волновала гривна, наконец я отыскал ее, она тускло блеснула в угасающем свете уже ушедшего дня. Ирландцы замерли и уставились на гривну с жадностью сорок. Вещица и впрямь великолепная, я бережно хранил это старинное украшение из кургана Аттилы.

Хотя эта гривна была не такой ценной, как гривна ярла, что я сейчас носил на шее — с драконьими головами на концах, кое-где в зазубринах, но это было ценное украшение из золота и сплава, который греки называют «электрум», на концах гривны красовались птичьи головы. Именно эту гривну я вспомнил, когда увидел птиц на застежках плаща старика.

Глаза Ютоса расширились от удивления, когда мы вернулись обратно в лагерь и я показал, что у меня есть на обмен. Он поворачивал и крутил в руках гривну, огонь костра бросал блики на поверхность металла; мадьяры столпились вокруг, чтобы рассмотреть и полюбоваться чудесной вещью. Они указывали на птичьи головы и повторяли со страхом и удивлением: «турул». Как оказалось, мадьяры почитали эту птицу.

Ютос захотел узнать, как эта вещь ко мне попала, и я рассказал ему правду, ведь он уже понял, что имеет дело не с простым торговцем с севера. Эту вещь я взял из сокровищницы Аттилы, я так и сказал ему, и наблюдал, как его зрачки расширились, а глаза стали черными, как старый лед, потому что мадьяры боготворили Аттилу.

Затем он уставился на Воронью Кость. Любопытный мальчишка напросился со мной, потому что никогда не видел мадьяр. Мысли замелькали на удивленном лице Ютоса, словно гончие за зайцем, потому что он слышал невероятные истории об Обетном Братстве и странном мальчике с разноцветными глазами, который вдруг запросто подошел к его костру.

С украшенной птичьими головами гривной он отправился к своему отцу, мы остались у костра, вьющегося невидимым дымом, слушая перебранку женщин и собачий лай; все эти звуки успокаивающе накрывали меня теплым плащом. Я отправил припасы побратимам с ночным караваном, так что я остался доволен торговлей.

Позже, в ночной тьме, мы отошли от остальных — туда, где мерцала водная гладь запруды, и Черноглазая меня оседлала. Мы двигались в одном ритме, над нами шелестела крона бука, неподалеку раздавались приглушенный смех и стоны — мы были там не одни.

Никаких разговоров о любви: мы говорили совсем мало, она едва слышно шептала нежные слова на своем языке, мы почти не целовались и не обнимали друг друга, но двигались так, словно хорошо знали друг друга и ни в чем другом нет нужды; казалось, мое сердце стало огромным, поднялось и пульсировало в глотке, и вот-вот лопнет. И я знал, что она чувствует то же самое.

Она была белокожая и тоненькая, словно фигурка, вырезанная из дерева, окутанная тенями, от нее веяло теплым дымом костра и ароматами душистых трав, и нам не хватило бы и самой длинной ночи. Когда рассвет посеребрил край неба, я лежал на спине, ощущая на груди ее легкое дыхание, она прижалась ко мне, укрытая тем же плащом.

— Как ты собираешься со мной поступить? — спросила она.

— Дай мне подумать.

Она стукнула меня по груди, словно птица затрепетала крылом, и я рассмеялся.

— Ты отвезешь меня к отцу?

— Разве сейчас это так важно? — спросил я, она рассердилась и снова меня стукнула, но теперь это был удар маленького и твердого как орех кулака, я поморщился.

— Ты и правда так думаешь? — спросила она, ее большие, круглые глаза блеснули в темноте.

Одни лишь ее глаза заставили меня почувствовать себя неловко, и я помотал головой.

— Если ты не намерен вернуть меня отцу, — продолжала она медленно и тихо, — тогда почему я здесь, с тобой?

Я объяснил ей, что барабан Морского финна велел мне взять ее с собой. Она замолчала, размышляя.

— А он не велел привести меня в твой дом, после того как ты найдешь мальчика с волосами цвета льда?

Я заморгал, подумав о Торгунне и о том, что она скажет о второй женщине, о другой жене, и растерялся, пытаясь это представить, если придется жениться на Черноглазой. Я все еще размышлял над ответом, когда она вздрогнула.

— Я не выйду за тебя замуж, — сказала она.