Менее всего природа интересовала крепкого, не старого ещё человека в надетом на голое тело кожаном фартуке, который, обходя, а кое-где и перепрыгивая изъезженные тележными колёсами грязные лужи, скорым шагом двигался к одному ему ведомой цели. По его слегка запачканному сажей лицу было видно, что человека гложет изнутри сильное нетерпение, а может, и тревога. Так оно и было: он и впрямь двигался к большой цели, и чем ближе та становилась, тем сильнее делался страх возможной неудачи, тем большим делалось нетерпение. Жалко было, что и в работе нельзя продвигаться вперёд так, как в ходьбе: захотел — пошёл скорее, захотел — и вовсе бегом припустил. Поспешишь — людей насмешишь, то всем ведомо. А поспешить хотелось; хотелось поскорее увидеть творение своих рук, плод замысла, на который до него не отваживался ни один человек на всём белом свете.

На дворе стояло лето от сотворения мира семь тысяч девяносто четвёртое, от рождества же Христова тысяча пятьсот восемьдесят шестое — третье по счёту лето правления на Руси царя Фёдора Ивановича. Человек, что почти бегом, увёртываясь от едущих навстречу подвод и отгоняя хворостиной собак, шёл по закопчённой, провонявшей едкими парами расплавленной меди улице Пушкарской слободы, звался Андреем Чоховым. В прошлом беглый холоп родом из-под Нижнего, он ещё в молодые годы был приставлен к пушкарскому ремеслу повелением самого государя Ивана Васильевича и достиг в том ремесле великих высот: лил пушки, а после сам же из них и палил, ломая стены, башни и ворота ливонских крепостей. Ныне пушечный литец Андрей Чохов по велению царя Фёдора Ивановича воплощал в жизнь свой давний дерзкий замысел: готовился отлить бомбарду, равной которой до сих пор нигде не было.

Сворачивая с улицы в большие, косо повисшие на разболтавшихся петлях, наполовину приоткрытые ворота, Чохов озабоченно посмотрел в затянутое дымной пеленой небо. Дело близилось к вечеру, дневной свет понемногу уходил, а это означало, что резчики вот-вот бросят работу и разойдутся по домам: при свечах тонкой работы не сделаешь, непременно хоть что-то, да испортишь.

Он успел. Резчики трудились в просторном, плотно запиравшемся на ночь от сквозняков сарае, посреди которого на козлах возвышались гигантские деревянные детали, которые, будучи собранными воедино, должны были послужить основой для литейной формы, из коей впоследствии с Божьей помощью выйдет небывалая по размерам и мощи бомбарда. Подмастерья, обливаясь потом, полировали до едва ли не зеркальной гладкости уже готовые части, втирали в них масло, и округлые деревянные бока формовочных заготовок лоснились так же, как и их спины. Запахи олифы и свежей древесной стружки, коей был густо усыпан земляной пол, забивали даже едкую, давно ставшую для Чохова привычной вонь медных окислов и серы.

Главный мастер-резчик, склонившись над заготовкой, заканчивал вырезать затейливый узор, что двойным кольцом опоясывал запальную часть будущей бомбарды. Вошедшего он не заметил, торопясь завершить работу при дневном свете. Чохов, как обычно, подавил желание его поторопить: резчик был знатный, и подгонять его не требовалось — он, как и сам Андрей Чохов, всегда трудился изо всех сил и делал всё так ладно, как только мог.

Сердито махнув рукой на подмастерья, который сунулся было к резчику, чтоб сообщить о приходе важного гостя, Чохов медленно двинулся вдоль гигантской заготовки, придирчиво осматривая её со всех сторон.

Сделано было, как всегда, чисто — без сучка, без задоринки, как тому и быть надлежит. Чохов остановился, любуясь рельефным изображением царя Фёдора Ивановича в короне и со скипетром в руке верхом на коне. Царь, по мнению Чохова, получился прямо как живой, но, чтоб никто не перепутал, над ним виднелась аккуратно вырезанная рельефная надпись: «Божиею милостию царь и великий князь Фёдор Иоаннович, государь и самодержец всея Руси».

На верхней части будущего ствола легко читались ещё две надписи: справа — «Повелением благоверного и христолюбивого царя и великого князя Фёдора Иоанновича, государя и самодержца всея Руси, при его благочестивой и христолюбивой царице великой княгине Ирине», а с левой стороны — «Слита сия пушка в преименитом граде Москве лета 7094, в третье лето государства его. Делал пушку пушечный литец Ондрей Чохов». Оглядевшись по сторонам, пушкарь украдкой провёл кончиками пальцев по буквам, из которых слагалось его имя, погладил шелковистый на ощупь деревянный бок и повернулся к резчику.

Тот уже закончил работу и, сдув с рельефного узора остатки стружки и древесной пыли, ласково, совсем как до этого сам Чохов, оглаживал ладонью выпуклости сложного орнамента. Заметив Чохова, коротко кивнул — в рабочее время церемонии меж ними были не приняты, ибо Чохов, хоть и был головой всему делу, признавал в резчике равного себе если не по положению, то по мастерству.

Рядом с гигантским комлем будущей бомбарды даже богатырская фигура резчика казалась щупловатой. Упавшие на лоб волосы, схваченные кожаным шнурком, плохо скрывали страшный, протянувшийся от темени до середины лба бугристый шрам; ещё один, потоньше, начинаясь от левой брови и пересекая чудом уцелевший глаз, терялся в густой русой бороде. Судя по этим отметинам, прошлое у резчика было непростое, но Чохов никогда его о том не спрашивал: прожив не самую лёгкую жизнь, он научился уважительно относиться к чужим секретам.

— Пожалуй, что и готово, — произнёс наконец резчик слова, которые Чохов давно хотел услышать. — Ещё разок-другой маслицем пройти, чтоб лучше впиталось, и можно форму засыпать.

— Слава те, Господи! — перекрестился Чохов. — Спаси тебя Бог, Степан! Вот уважил так уважил! Глянуть-то можно аль запретишь?

— Гляди, — усмехнулся Степан, отступая в сторону.

Чохов склонился над рельефом, водя по нему рукой и отпуская в адрес мастера и его доброй работы хвалебные словечки. Доброе слово и кошке приятно, тем более что в данном случае добрые слова шли от сердца и были воистину заслуженными.

Вдруг чёрная от въевшейся копоти рука пушечного литца замерла, потом вернулась обратно и ещё раз провела по углублению меж двумя рельефно выступающими лепестками. Чохов сощурил глаза и сунулся носом чуть ли не в самую заготовку, пристально вглядываясь в орнамент.

— Что за притча? — не предвещающим ничего хорошего тоном спросил он. — Ты чего это тут наворотил?

Степан вздохнул: гляди-ка ты, приметил! Ничего от него не утаишь. Ну и что ныне делать?

— Где? — спросил он невинно.

— Ты блаженным-то не прикидывайся! Где-где… Да вот!

Палец пушкаря упёрся в россыпь мелких, едва заметных глазу рельефных буквиц, хитро упрятанных в завитках растительного орнамента. Резчик вгляделся, изумлённо поднял брови, а после, будто вспомнив что-то, сказал:

— А! Так то для пущей красы. Ты глянь только, как любо вышло!

— Я те дам «любо»! — понемногу закипая, с угрозой пообещал не любивший самовольства в ответственном деле Чохов. — Нешто мы так договаривались? Нешто ты мне такое малевал? И какая в тех пигалицах краса? Их ведь и с трёх шагов не разглядишь!

— То-то, что не разглядишь, — сказал резчик. — Чего тогда шуметь?

— Порядок должен быть! — негодовал Чохов. — Слыхал ты аль нет? Порядок! Сей же час самовольство своё убери, чтоб духу его тут не осталось!

Услышав слово «самовольство», резчик понял, что спорить бесполезно: теперь пушкарю хоть кол на голове теши, всё равно будет стоять на своём.

— Сейчас не получится, — угрюмо проворчал он. — Свет уж неверный, того и гляди, напортачу. Завтра, коль не передумаешь, срежу всё наголо, не кричи токмо.

— Не кричи… — сердито передразнил Чохов. — На тебя не кричать, тебя поленом по хребту колотить надобно! Да где такое полено сыскать, чтоб тебя, лешего здоровенного, проняло?

— А вот, — с готовностью предложил резчик, указав на деревянную модель чудо-бомбарды.

Чохов хмыкнул, понемногу остывая.

— Вот разве что, — проворчал он. — Оно б и ничего, да работы жалко. Обломится ведь и эта дубина об твои плечи! А?