— Ну, стой, коли охота, — стыдясь своего испуга и будучи не в силах его преодолеть, с деланым добродушием проворчал боярин. — Только на свет не выходи, не то, на образину твою глядя, мне кусок в горло не полезет. И как только Господь тебя, такого, терпит?

— Господь и не таких терпит, — негромко сообщил инок. — У него терпения хватает. Не то, что у нас, грешных рабов Его.

— И то верно, — согласился Иван Феофанович, запивая телятину пивом. У пива сегодня был какой-то незнакомый привкус — не сказать, чтоб неприятный, но странный. — Хотя я б на месте Господа тебя терпеть не стал. Дал бы разочек молнией по башке, и поминай как звали… К слову, звать-то тебя как?

— Да Лешим и зови, — предложил монах. — Я уж привык.

— Когда ж успел-то? — хмыкнул боярин, с чавканьем жуя мясо и шумно прихлёбывая из кубка. Теперь, когда пиво уже начало потихоньку ударять в голову, он даже радовался тому, что монах остался в келье. Будет с кем поговорить, перед кем покуражиться; по крайности, будет кого послать за новым кувшином, да не пива этого прогорклого, а доброго вина.

— Да уж успел, — ответил инок, коему вдруг взбрело в голову назваться Лешим. — Второй десяток лет с этим прозвищем живу, мудрено ль привыкнуть?

Боярин поперхнулся пивом.

— Как?

— Аль ты про меня не слыхал? Аль забыл Лешего? То-то я и гляжу, возок свой мудрёный, крепостицу свою на колёсах, боле из сарая не выкатываешь… Думал, нет меня? Думал, помер я, как твой Безносый?

— Ты-ы?! — не поверил своим ушам боярин.

— А то кто же, — хладнокровно ответил монах.

— Ах ты пёс! Гляди-ка, где схоронился! Агнцем Божьим прикинулся, волчище лесной, душегуб!

— Про душегуба не тебе говорить, не мне слушать. Короткая у тебя память, боярин. Зиминых забыл? Никиты покойного невесту, Марью-княжну, которую в жёны взял и до смерти уморил, забыл? Отца своего забыл? Жену мою, Ольгу?.. Вспоминай, боярин!

— Пшёл вон, пёс приблудный! — вскипел боярин. — Иль нет, постой. Я тебя сейчас своею рукой…

Он попробовал вскочить, но ноги вдруг стали тяжёлыми, как две разбухшие от долгого лежания в воде дубовые колоды, — шевельнулись слабо, скребя по полу серебряными подковками, и замерли, как неживые. Потянулся за саблей — рука упала на полпути, опрокинув кубок. Пиво пенной лужей растеклось по столу; в ноздри шибанул крепкий хмельной дух, и боярин только теперь почуял, что пиво сегодня и пахнет не так, как всегда.

— Опоил меня, окаянный! — от страха сделавшись догадливым, ахнул он.

— То тебе от бабки Агафьи, травницы, поклон, — согласно кивнул инок. — Она меня лечила, она меня и учила. Её-то ты, конечно, не упомнишь, хотя бабка та тоже на твоей совести. А она ведь за всю жизнь слова худого никому не сказала, и, опричь добра, люди от неё ничего иного не ведали. Э, да что с тобой говорить! Всё одно ведь ничегошеньки не поймёшь, боров плотоядный.

— Убить меня чаешь, пёс, — с трудом ворочая деревенеющим языком, пробормотал Иван Феофанович.

— Пошто? — Леший пожал широченными плечами. — Охота была об тебя мараться! Ты ведь, боярин, своей рукой сроду никого не казнил. Ну, разве что Никиту Зимина, так и то, скорей, не твой грех, а мой. Кабы я тебя тогда не спугнул, Никита, может, и сегодня жил бы. Посему крови твоей я не пролью. Я тебя, боярин, мыслю живьём схоронить.

— Как?! — цепенея не то от ужаса, не то от влитого в пиво зелья, прохрипел Долгопятый.

— Да очень даже просто, — с готовностью пустился в объяснения Леший. — В подклеть снесу да в стенку замурую. Зелье, что ты выпил, крепкое, сутки будешь спать как убитый. За это время раствор хорошенько схватится. Я его, как быть надлежит, на яичных желтках замешал — авось не расковыряешь. Проснёшься, а кругом темно… Ты вот что, боярин, — неожиданно беря деловитый тон, добавил он. — Ты, как очнёшься, сухость во рту почуешь, пить тебе захочется. Без еды такой боров, как ты, мнится, и месяц может протянуть, а вот без воды совсем худо. Посему водицы я тебе припасу — немного, кубок всего. А ты уж сам решай, разом его осушить иль растянуть, чтоб надольше хватило. И как дальше быть, тоже думай сам, как Ольга моя в своё время думала. Хочешь — голову себе о камень расшиби, а хочешь — подожди, покуда смерть сама за тобой придёт.

— На помощь! Убивают! — изо всех сил завопил боярин.

Вернее, хотел завопить, но из онемевшей глотки вырвался только хриплый, писклявый шепоток, каким и мышь не разбудишь.

— Добро, — улыбнулся Леший. — Действует отвар. А то я, грешным делом, побаивался, что за давностью лет рецепт бабкин позабыл и напутал что-нибудь. Отварчик-то непростой, его с умом готовить надобно…

Он замолчал, вслушиваясь в тишину спящего монастыря. Уверенности, что вся братия уже уснула, у него не было, и он решил подождать ещё немного. Чтоб скоротать время, решил поглядеть, что у боярина в ларце. Взял со стола свечу, размотал мокрую скатерть. Боярин на ложе страшно захрипел, и в этом хрипе Степан с трудом разобрал слова: «Не тронь, пёс!» Инок вернулся к ложу и одним сильным рывком сдёрнул с шеи боярина затейливый медный ключ, что висел на цепочке рядом с нательным крестом.

— О душе думать надобно, — с укоризной молвил он, вглядываясь в расширенные зрачки Долгопятого, — а ты опять о злате.

Вернувшись к ларцу, отпер ключом хитрый замок иноземной работы и откинул тяжёлую мокрую крышку. Красноватые отблески свечи заиграли на россыпи золотых монет, драгоценных камней, ожерелий и перстней, коими был доверху набит ларец. Поверх всего лежал плоский прямоугольный предмет, обёрнутый куском золотой парчи. Развернув парчу, Степан увидел промасленный пергамент, под которым обнаружилась старая, потемневшая от времени и лампадной копоти икона — воин на вздыбленном коне, пронзающий копьём свивающегося в тугие кольца чешуйчатого змия. На миг Степан замер, ощутив что-то вроде мягкого толчка в самое сердце. Собственный замысел показался вдруг кощунственным и безбожным, и подумалось, что покойница жена, да и все иные, за кого вознамерился отомстить, его не одобрили бы.

Но стоило отвести взгляд от иконы, как сердце опять ожесточилось, закаменело. Нешто Господь напрасно в живых его оставил? Божий суд превыше людского разумения; случается, и нередко, что Господь, устав взирать с небес на творимые слугами дьявола бесчинства, вмешивается в дела земные, ещё при жизни насылая кару на виновных, дабы оградить невинных. А орудия Божьей кары могут быть всякими: злая хворь, молния, упавшее дерево, скользкая ступенька или, как ныне, искалеченный, утративший всё, что было ему дорого на этом свете, даже веру, чернец. Так нешто он пойдёт супротив Божьей воли? Нет, не пойдёт. Бесполезно сие, грешно, а главное — не хочется.

Степан обернулся, чтобы проверить, как там боярин. Боярин оказался крепким орешком — он ещё не спал, таращил на Степана глаза и слабо хрипел.

— С иконой краденой расстаться не захотел, — сказал ему Степан, — в алчности своей даже тем, что тебе не принадлежит, не поступился. Верно Никита покойный тогда сказал: тати вы, а не бояре. — Он мрачно усмехнулся, увидев, как при этих его словах и без того вытаращенные глаза боярина распахнулись ещё шире. — Ну, чего уставился? А ты думал, глаз тебе тогда, на речке, дух святой подбил? Надо было ещё тогда взять грех на душу, утопить щенка, покуда в пса кровожадного не вырос, да жаль, не догадался по малолетству… Ин ладно, будь по-твоему. Оставайся с иконой, мне она всё едино ни к чему.

Он снова завернул икону в промасленный пергамент, для пущей сохранности залив швы свечным салом, обернул поверх пергамента тяжёлой парчой, положил на прежнее место в ларец и опустил крышку. К тому времени, как Степан связал узлом концы мокрой скатерти, боярин у него за спиной тяжко захрапел.

Взвалив бесчувственное, весом мало не в десять пудов, тело на плечи, Степан крякнул.

— Экий ты боров, прости Господи, — молвил он и, прихватив узел с ларцом, с трудом передвигая ноги под двойной тяжестью, вышел из кельи.