О причинах этой глухой вражды Никитка по малолетству мог только догадываться. Ну вот слышал он, к примеру, краем уха от отцовской немногочисленной дворни, будто Феофан Иоаннович давненько уж метит у Андрея Савельевича деревеньку оттяпать — вот эту самую, в которой Стёпка живёт, да и сами Зимины тоже. Всяко пробовал, да ничего не вышло: деревеньку сию, равно как и соседнюю, Андрею Савельевичу сам государь за верную службу пожаловал. Тогда стал Долгопятый у Никиткиного отца имение, царём жалованное, торговать, да, видно, ничего не выторговал: на государевой службе кормление небогатое, особенно когда не воруешь, так что деревенька, не прогневайтесь, самим пригодится.

Этого Никитка, положа руку на сердце, понять не мог. Ну на что Долгопятому ещё одна деревня? Своих будто недостает! Вон они, долгопятовские земли, прямо за речкой — конца-края не видать, а всё мало. И чего гневаться, ежели не сторговались? Где это видано, чтобы то, что самим надобно, по принуждению за бесценок продавали?

Редко, а всё ж таки бывает, что, когда отцы в ссоре, сыновей водой не разольёшь. Да взять хотя бы того же Стёпку. Отец у него крестьянин подневольный, Зиминых холоп, а хозяйский сын с ним дружит. Так с чего бы мальцам одного, дворянского, звания не дружить? Им-то, поди, делить нечего!

Однако же дружбы с отпрыском Долгопятого, названным по деду Иоанном, у Никиты не вышло. Да и знакомства настоящего, можно сказать, тоже не было. Ну, виделись пару раз, в лицо друг друга знали — живут-то по соседству, как не знать! Был Ванятка Долгопятый Никитки всего на год старше, однако же нос драл так, словно это не отец его, а он сам в боярской думе заседает, пособляет государю державой править. Так и подмывало ему по этому задранному носу наподдать, да так, чтоб надолго запомнил.

И тут вот, как на грех, стоило Никитке об этом подумать, всё и закрутилось.

Спустились они со Стёпкой опять к реке за водой. Таскать уж всего ничего осталось — ходки три, не больше. Наполнили, стало быть, данаиды свою бездонную бочку, слава тебе Господи! Ещё чуток поднатужиться, и можно будет пойти поиграть, а то и упросить Стёпку, чтоб намалевал чего. Ловко всё же это у него получается! Жалко, что невмочь ему в монастырь идти, иконописному делу наущаться.

Только стали воду набирать, глядь, а на том берегу из кустов Ванька Долгопятый лезет. Да не один, с компанией — три, его самого не считая, дворянских недоросля, соседские, стало быть, сыновья. Ванька средь них самый младший, однако держится за главного — ясно, опять боярством своим кичится. Соседи-то хоть и дворяне, однако до Долгопятых им далеко, вот они спины и гнут — старшие перед отцом, отроки перед сыном.

Ну и, конечно же, Долгопятый Ванька Никитку с коромыслом на плечах мигом углядел, узнал — речка-то воробью по колено, её переплюнуть запросто можно, ежели не против ветра, — и ну куражиться! Ясно, смешно ему, что дворянский сын наравне со смердом воду из реки в огород таскает.

— Какие, — кричит, — вы дворяне, когда на вас холопы воду возят?

Подпевалы его, конечно, не отстают — орут наперебой, хохочут, свистят, улюлюкают. Потом затеяли, грязью кидаться — зачерпнут подле самого берега со дна, где пожиже, и швыряют. Да всё норовят в лицо, чтоб обиднее было. Никитка, понятное дело, терпеть не стал — обозвал Долгопятого свиньёй в золочёном кафтане, боярином с поротым задом (ему, Ваньке, от отца крепко за любую провинность доставалось, так что тут Никитка аккурат по больному местечку угодил), зачерпнул полную ладошку грязи и в Долгопятого — шмяк! Так-то ловко получилось, весь кафтан заляпал, и на лицо брызги попали.

Краем глаза заметил, что Стёпка в баталии не участвует — стоит тихонечко в сторонке, руки опустил и голову повесил, только глазами из-подо лба поблёскивает. Никитка на него не обиделся: понимал, что холопу с боярскими да дворянскими отроками лаяться — только беду наживать. Наоборот, за Стёпку обидно стало, когда комок грязи, с того берега прилетев, об его чистую рубаху шмякнулся, а он только попятился да голову ниже опустил.

— Псы худородные! — Долгопятый Никитке кричит. — Из смердов вышли, смердами и остались! Землю ступайте пахать, жуки навозные!

А Никитка тоже в долгу не остаётся.

— Худой наш род или не худой, а всё получше вашего! — кричит. — Мы, Зимины, отродясь ворованным иконам не молились! Тати вы, а не бояре!

И чувствует: зря он это сказал. Ванька сам-то, может, и не поймёт, об чём речь, однако отцу своему непременно перескажет. Как бы худа не вышло!

Понял Иван Долгопятый, на что Никитка Зимин намекал, или не понял, однако осерчал крепко. Краской налился до самых корней волос и даже зубы от злости оскалил, ровно и не отрок старинного боярского рода, а упырь кровоалчущий, коему на погосте не лежится. Да оно и понятно: за всю жизнь он ни от кого, кроме, разве что от отца своего, боярина Феофана Иоанновича, слова худого не слыхал. Никто ему не перечил, а все, наоборот, угождали, кто чем мог. А тут вдруг этакая напасть — дворянский сын не шибко знатного рода татем обзывается и грязюкой с головы до ног забросал! Как же такое вытерпеть?

Он и не вытерпел.

— Я тебе сей же час покажу, кто боярин, а кто тать! — кричит. — Землю есть будешь, смерд! А ну, ребятки, бей их по чём ни попало!

Подпевалы его, друзья-приятели, и рады стараться. Ну, может, и не рады, однако перечить Ваньке Долгопятому не стали — никогда не перечили и теперь не стали. Так, в чём были, в речку и полезли. Река, и без того невеликая, сейчас по летнему времени совсем измельчала — истинно, воробью по колено. Воробью не воробью, а даже в самом глубоком месте, ближе к зиминскому берегу, самому низкорослому из Ванькиной компании, Алёшке Аникееву, вода едва до пояса доставала. Кинулись они в речку, да так, что брызги до самого неба полетели, и бегом на другой берег — Никитку со Стёпкой воевать. А крику да ругани столько — ну, будто татарва, как два века тому, налетела.

Видит Никитка, что дело и впрямь худо. Четверо ведь их, да не на двоих — на него одного, потому как Стёпке, мужичьему сыну, с дворянскими недорослями драться недозволительно. Намнут ему холку ни за что, а он и ответить не вправе — знай себе терпи.

— Беги, Стёпка, — Никитка ему говорит, — неча тебе в это дело вязаться.

— А ты? — Стёпка спрашивает.

Ну что тут ответишь? Одному супротив четырёх, ясно, не выстоять — побьют, в грязи изваляют и впрямь, того и гляди, землёй накормят. Однако ж от ворога бегать Никитку Зимина тятька с дядькой Захаром не обучили. Не в заводе это было у Зиминых — пятиться да супротивнику спину казать. И не в голове это у него, у Никитки, сидело, а в самом что ни на есть нутре — в крови, в мясе, в костях и во всем прочем. И хотел бы побежать, да не получается — ноги будто в землю вросли.

Так что Стёпке он ничего не ответил. Да и некогда уж было отвечать — набежали. Первым бежал Егорка Хлопушин — здоровенный, как Ильи Муромца конь, недоросль полных двенадцати годков от роду. Ежели хорошенько разобраться, так на десятилетнего Никитку его одного с головой хватило б — затем, видать, его Ванька Долгопятый вперёд и послал, чтоб самому на место поспеть, когда всё уж кончится, чтоб над слабым покуражиться, когда тот уже наверняка сдачи дать не сможет.

Видя такое лихое дело, подхватил Никитка с земли коромысло да и махнул по Егорке справа налево — не как попало махнул, а так, чтоб, упаси боже, ненароком голову не проломить. Так его тятька с дядькой учили: когда биться надобно, не гневайся, не горячись, в драке первое дело — голова, а руки и всё остальное — это потом; подумай сперва, а после бей, а кто в бою себя не помнит, тому первому и конец.

Егорка, не будь дурак, руками закрылся, и попало ему коромысло аккурат по локтю. Сильно попало — так, что гладкая деревяшка у Никитки из рук вырвалась и в сторону отлетела. Заорал Егорка Хлопушин благим матом и с размаху в воду сел, за ушибленный локоть схватившись, — коромысло, стало быть, по той самой косточке попало, которую если задеть, вся рука разом отнимается.