С каждым днём становилось жарче, и людей на пляже прибывало.

Под вечер я пошла прогуляться в парк.

В витрине стенда меня уже не было. Под стеклом оказалась другая газета – фотография высокого мужчины в тёмном смокинге, шляпе, перчатках, с тросточкой в руке. Я прочла: «Наш Главный вручил Главный приз конкурса «Одухотворённость» нашему гениальному художнику…»

Буквы помутнели, я ничего не могла прочесть. Я подождала, протёрла рукой стекло, прочитала…

«Досаднейшая ошибка произошла при присуждении призов картинам и их создателям. Благодаря героическим усилиям нашего Главного выяснилось, что первая премия была присуждена в результате нечестных махинаций жюри и его связи с коррумпированными кругами с целью опорочить и исказить в наших глазах действительно прекрасное. Заговор раскрыт, виновные изобличены и наказаны. Истина торжествует. Побеждает подлинная красота одухотворённости: благодаря дымчатой светописи портрет живёт и движется, меняясь в зависимости от движения – символа непрерывной бесконечности жи…»

Меня схватили за руки – «Вырваться, убежать!» – руки и ноги были как деревянные.

– Я первый, – сказал один.

– Нет, я, – сказал другой. – Я первый заметил и выследил.

– Пусть ты первый заметил. Зато я первый схватил. Деньги мои.

– Нет, мои.

Подошла смотрительница.

– Отпустили бы девчонку, – тихо сказала она.

– Это не девчонка, это манекен, – сказал один.

– Нам хорошо заплатят, – сказал другой.

– Не нам, а мне. Я первый. Я первый заметил.

– Зато я первый схватил.

– Нет я…

… я… я… первый… первый…

…в центральной витрине рядом с Тати, наряженной в сиреневое, стоял Норт в чёрном смокинге. Они хорошо смотрелись на вращающейся круглой площадке. В такт негромкой музыке Норт наклонял голову и широким жестом приглашал войти. И тотчас же Тати низко приседала в поклоне, приподнимая кончиками пальцев надорванные кружева сиреневого платья.

Я вошла, хотела идти, но… Меня взвалили и понесли.

Весь первый этаж занимала выставка.

Там, где я стояла на носках, теперь посреди расшвырянного белья лежала женщина – живая и голая.

Меня отнесли наверх в угол.

Ночью в красном уголке собирались. Они лежали перед видеомагнитофонами с «Боржоми» и иллюстрированными журналами в руках. Всем заправлял кто-то в серой визитке и котелке. Его называли Торн.

Я нигде не увидела Витауса. Не увидела никого из своих. Где они теперь?

Наутро меня втолкнули в маленькую каморку с маленьким оконцем под потолком и заперли дверь.

Льёт осенний коричневый дождь.

Из оконца видны люди, крошечные, как муравьи, – точно, как я, если б они посмотрели на меня оттуда.

Они нас не видят. Они не знают, что я и другие там, и что мы на них смотрим.

Как я его не терпела! Его глаза, его сутулую фигуру, его улыбку, какую-то вымученную и жалкую, когда он смотрел на меня.

Ходил он в вечно помятом костюме непонятного цвета и стоптанных туфлях. Если было холодно, то надевал бесформенное пальто и старомодную шляпу. Каждый день приносил в авоське из магазина пакет кефира, пачку творога и четвертушку хлеба. Между тем, поговаривали, что он очень богат и, боясь за своё добро, никого не пускает и на порог квартиры. Только раз в неделю к нему приходила пожилая женщина в повязанном по-крестьянски платке и уходила с большой сумкой. Что в ней было, никто не знал.

Были у него и другие странности. Каждое утро он с большим полиэтиленовым кульком обходил мусорные баки и выбирал из них хлеб. Набив кулёк доверху, он забирал его домой. Никто не знал, что он потом делает с этим хлебом.

У старика не было ни детей, ни друзей, ни родственников. Он представлялся мне Гобсеком (я как раз увлеклась Бальзаком). Мы потешались над ним. Над его костюмом, авоськой с кефиром и привычкой рыться в мусорниках, выбирая хлеб. Взрослые улыбались исподтишка. Мы смеялись в открытую. Петька из второго парадного очень похоже передразнивал его сутулость, чуть подрагивающие руки и шаркающую походку. Мы строили разные догадки о нём. По одной он был скупщиком краденого. По другой – коллекционером редких картин или марок, а может, монет. По третьей – просто человеком с большими деньгами, который боится воров. И было ещё много всяких догадок. Но ни одну из них нельзя было проверить. Никто не знал, как и чем он живёт. И это волновало многих. Меня же волновало другое.

Он ходил за мной по пятам. Он мне жить не давал спокойно. Я не понимала, что так привлекло его во мне. Его окна выходили во двор, и я знала, что когда мы играем в «картошку» или просто сидим на лавочке, он наблюдает за мной. Его взгляд жёг меня. Если он встречал меня во дворе или на улице, он останавливался и молча смотрел на меня, и улыбался какой-то странной улыбкой, которую я не могла понять.

Надо мной посмеивались.

– Он просто влюбился в тебя, – скалил зубы Петька.

– Он хочет сделать тебя своей наследницей и завещать тебе свои миллионы, – предполагала Аллочка с третьего этажа.

– Ты выбрасываешь больше всех хлеба, из которого он потом делает удобрения и продает по баснословным ценам. Он хочет взять тебя в долю, – острил рыжий Валерка.

Меня выводили из себя эти шуточки. Я стала отворачиваться, когда видела его. Стала грубо или резко отвечать на его приветствие – со мной он всегда здоровался первым в отличие от остальных взрослых. Однажды он уронил авоську с продуктами и, кряхтя, собирал их. Я стояла рядом, но не помогла ему, а быстро ушла прочь, и долго чувствовала спиной его удивлённый взгляд.

Все было напрасно. Старик по-прежнему подолгу смотрел на меня.

– Верочка, скоро там свадьба? – кривлялся Петька и насвистывал марш Мендельсона. – Пусть поторопится, а то мой дедушка тебя у него отобьёт… Ты б хоть поинтересовалась, что он делает с этим хлебом. А то будешь богатеть на дармовых хлебах, не зная технологии производства.

– А что, ребята, это идея!.. – Аллочка даже подскочила. – Пусть Вера сходит к нему. Уж её-то он не выгонит.

– Да-а-а… – протянул Петька. – Узнать бы, что у него и как.

– А вдруг выгонит? – усомнился Валерка.

– Не выгонит, – сказала Аллочка.

– Я никуда не пойду.

– Слушай, Верка, ты должна прорваться. Общественность требует, – настаивал Петька.

– Я никуда не пойду, – повторила я. – Не хочу, чтоб он меня выставил. И вообще…

– А вот вообще… Вообще – надо уважать мнение большинства, – заключил Петька. – Даже если большинство не право. Ты должна у него побывать.

– Никому я ничего не должна. И большинству тоже, хоть правому, хоть неправому, то есть левому.

– Должна!

– Нет. Ни правому, ни левому, ни правому, ни неправому.

– Ты не должна, ты просто обязана. Супер! Мысль! Вера должна пробыть у него полчаса. Если она выполняет условие, получает приз. – Петька вскочил на ящик и закричал, подняв руку вверх: – Последняя новинка сезона! Свежайшая старая книга! – Он поднял руку с воображаемой книгой и потряс ею. – Шедевральный шедевр известного писателя! «Шагреневая шкура»!

– Кожа, – машинально поправила я.

– Ну как, Верка, идёт? Понудись тридцать минут у старикашки – и книга твоя навечно, – он знал мои слабые струны.

– И заодно бы сказала, чтоб он на тебя не пялился без конца, – сказал Валерка.

«Ну разве сказать, чтоб не пялился…» – подумала я.

– Идёт? – спросил Петька.

– А что я скажу – чего я пришла?

– Реклама товаров, ищешь дворника или м-м-м-м… рейд по сансостоянию квартир… Придумаешь что-нибудь.

Придумывать ничего не пришлось. Почти сразу, как я нажала кнопку звонка, дверь открылась.

– Верочка! – удивлённо и радостно проговорил старик из тёмной прихожей. – Входите же, входите… – он засуетился, закрывая дверь и пропуская меня вперёд, в комнату. Я несмело вошла.

– Входите, входите, Верочка. Сейчас я поставлю чайник, будем пить чай. – Он суетился со старомодной вежливостью, освобождая для меня место на ветхой кушетке, убирая какие-то вещи, газеты. Я разглядела пиджак с наполовину пришитой латкой.