Старик ушёл на кухню. Я села на кушетку и огляделась. Шторы немного задёрнуты, в комнате темновато. Посреди стоял покрытый скатертью круглый стол. За стеклом шкафа светились золотом на тёмных корешках книги, другого золота не было. О богатстве здесь ничего не говорило.

Старик внёс в комнату чашки, блюдца, розетки и расставлял на столе.

– Сейчас, сейчас, Верочка. – Он раздвинул шторы на окнах. – Чайник вот-вот закипит.

Он опять ушёл.

Я ничего не понимала. Почему он не спросил, чего я пришла, и решил поить меня чаем?

Я встала с кушетки и подошла к книжному шкафу. Пораз-глядывала книги. Потом обернулась. И замерла. Над кушеткой висел мой портрет.

Так он и застал меня. Поставил чайник на подставку.

– Да, Верочка. Это моя дочь. Как две капли воды похожа на вас. Да вы садитесь, Верочка…

Чуть дрожащими руками он продолжал расставлять на столе сухари, вазочку с вареньем, наливал чай.

– Вы извините мою назойливость, Верочка. Я сам чувствую, что нельзя так… Но не могу не… – его голос дрогнул, и он потянулся за вазочкой. – Берите же варенье. Меня угостили. Вишнёвое…

– А где сейчас ваша дочь?

– Умерла. У меня все умерли – и дочь, и жена, и сестра. В Ленинграде. Во время блокады. Катюшу вывезли, но спасти уже не смогли. Она умерла незадолго до прорыва блокады. Вот так. Я всю войну прошёл, и хоть бы ранило серьёзно, тяжело… а они… – он махнул рукой и отхлебнул чай.

– Портрет рисовал с фотографии один художник. Уже потом. На фотографии ей одиннадцать. Но на портрете она получилась взрослее…

Он вздохнул.

– Катюше сейчас было бы… Ох, только подумать… Да… Какого-то кусочка хлеба им всем не хватило… Верней, не хватало. Каждый день. А сейчас хлеб часто выбрасывают… Каждый день. Не могу я смотреть на это. Собираю и отдаю одной женщине. У неё подсобное хозяйство… – Он опять отхлебнул чай и ненадолго задумался. Потом спохватился: – Да вы пейте чай, Верочка. А то кормлю вас рассказами, а вы не кушаете, не пьёте.

Я подняла голову вверх и стала разглядывать потолок в трещинах, чтобы слёзы закатились обратно в глаза. Они не закатывались, но старик опять задумался и не смотрел на меня. Слёзы скатились в остывший чай…

Когда я вышла во двор, меня ждали все.

– Ну, даёшь, Верка, – больше часа, – сказал Петька.

Все уважительно смотрели на меня.

– Ты выиграла. Выигрыш! – Петька поднял руку. – Шкурка твоя!., шкура… В смысле, кожа, да?

– Ладно, не надо. – Мне почему-то расхотелось получать приз. И книгу-то я читала.

– Чего не надо? Неужто вчера подарили, купили или р-раз – появилась! Не было – и есть! Как из воды – цунами – р-раз – и поднялась волнища!..

– Вот-вот… Как цунами.

Дома всё, как раньше.

Почти свежие тогда газеты (лежат, как лежали) стали грудой макулатуры; фруктовый сок подёрнулся белой ряской, хоть я и поставил пакет в холодильник; на электронных часах прерывисто мерцает нелепое время, наверное, когда я отсутствовал, отключали электричество.

Тине я звонил из аэропорта. Телефон не отвечал, как и сейчас. Когда она скажет: «Алло», я положу трубку и приеду. Я скажу: «Привет, Тина. Как жизнь?»

Обморок? слёзы? Тина и обморок. Тина и слёзы. У меня не настолько буйная фантазия. Как они меня все встретят? Я не представляю никак.

– Мой же руки, – говорит мама и вешает на крючок за петельку полотенце. Рядом висит тоже свежее.

Да, конечно. Мама не смотрит телевизор, почти не читает газет, редко слушает радио. Внешний мир не очень её интересует. Превалирует внутренний. Контакты с внешним – через Костика, через Вику, через меня. Маму волнует моё здоровье, особенно – что я много курю (совсем немного), она достала какие-то таблетки, чтоб курить не хотелось. Они лежат у меня в кладовке.

– Мой же руки, – говорит мама.

Я не голоден. Я ел в самолёте. Ел в Сочи. Ел в Черновцах. Везде, где были посадки. Я не хочу никого обижать, особенно в такой день.

Если я начинаю есть, когда не хочу, то скоро забываю, что не хотел. Мама сидит напротив, подперев голову рукой, и внимательно смотрит на меня. Я основательно разгрузил холодильник.

– Ты что-то похудел. Неприятности на работе?

– Нет.

– Ты давно не виделся с Викой? – утвердительно-вопросительно говорит мама.

– Я только из командировки.

– Да, я помню, ты говорил. Она у подруги на даче. Телефона там нет, звонит раз в день с почты. Сегодня уже звонила.

– Давно она там?

– Уехала сразу после тебя.

Значит, Вика тоже не знает. Обычно она внимательно следит за моими передвижениями и контролирует сроки прибытия. Не только из-за сестринской любви, бурно выражаемой. «Что ты мне привёз?» – весело кричит Вика, открывая чемодан. Тина себе такого не позволяет. Вика первая подняла бы переполох.

– У Вики скоро день рождения. Что бы ей подарить? Она такая модница. На днях забегал Костик.

Я завидую. Ко мне сын вот так запросто не забегает.

– Вылитый ты в четырнадцать лет.

Я прикидываю, сколько на свете людей, которые помнят меня в четырнадцать лет.

Я звоню Тине. Телефон, наверное, отключён или не работает. Тина не отключает телефон. Значит, не работает. Или её нет дома.

Лучше сначала позвонить по телефону, а потом звонить в дверь.

Тина и обморок. Я не представляю Тину в бездействии. Вообще-то её имя Тинатин, но все называют – Тина. Даже студенты. «Тина Георгиевна». Студенты сейчас на каникулах. Я не представляю – Тина читает лекции в строгом костюме с гладкой причёской. Я вижу её смеющейся, с распущенными волосами, в джинсах и свитере.

«А они не представляют меня такой. Пусть они знают меня той, а ты – этой».

Когда я впервые её увидел, она сидела на парапете и срывала кожуру с апельсина.

У Тины дом «А», здесь – и «Б», и «В», и без буквы, а вот «А» я не нахожу. Мы всегда встречаемся у меня. Мы оба не хотим тратить время и силы на развод. У Тины с мужем нормальные отношения. Он установил ей стеллажи. Она ходила к нему в больницу. Тина говорит: «И разойтись можно по-человечески». Я говорю: «Хорошо, что вы живёте раздельно». Тина соглашается, что разойтись и остаться вместе сложнее. Мы с женой тоже живём отдельно, но есть проблемы. Возможно, потому, что есть Костик. У Тины детей нет. Если бы она захотела, я бы, наверное, женился. Сначала развёлся. А потом женился. Я не представляю Тину женой.

Вот и «А». Возле подъезда телефонная будка. Вхожу. В углу валяется вырванная трубка.

Я поднимаюсь на четвёртый этаж. Её квартира. Звоню. Дверь без глазка, без дерматина, ни под орех, ни под дуб. Если б краска не облезла, можно подумать, что с дверью ещё ничего не успели сделать. Только въехали и ещё не успели. Я звоню долго. Тины нет.

Ей нравится приходить ко мне домой. Входя, она улыбается, встряхивает головой, разбрызгивая шпильки, и идёт в ванную.

Мы не обманываем друг друга. Когда нам надоест, мы расстанемся, так говорит Тина. Когда мы с ней уехали, я думал, что мы впервые будем вместе в городе, где никто нас не знает.

Опять звоню в дверь. Жду. Звоню.

Ждать Тину? ехать к Гвидо? или на работу?

На работе остался материал, который никто, кроме меня, не сделает. Он должен пойти через неделю. Я скажу: «Как вы тут без меня?»

Виген, наверное, начнёт заикаться. Он чуть что – начинает заикаться. Как тогда, когда я увидел, что он у меня кое-что изменил без моего ведома. Я сказал ему, как сказал бы Костику. Костику я такого не говорил. Я вообще мало с ним говорил. Сейчас, когда мы видимся, я удивляюсь, что у меня взрослый сын, и думаю, что ему сказать. Своего отца я не помню.

Гвидо тоже знал, когда я должен вернуться. Может, он возил Тину в аэропорт. Тина любит встречать – «И не люблю провожать. А ещё больше не люблю оставаться». Гвидо часто подбрасывал её, если она меня встречала. Но возвращались мы обычно без него.

«Может, это твоя самая большая удача».