Рыба всё дальше уходила в море. Я опять стал подводить под неё сомкнутые руки. На этот раз я не должен был промахнуться. Я даже почувствовал её скользкий бок, но тут же что-то обожгло левую руку. Я поранил её о проволочный жгут, который ограждал стоянку водных велосипедов. Один из ржавых проволочных концов глубоко зашёл мне под кожу, а рыба, как ни в чём не бывало, сверкала серебром в дюйме от проволоки. Я рассвирепел и, наверно, благодаря этому – злость придаёт мне силы, я это давно заметил – молниеносно выбросил правую руку вперёд и прижал ничего не успевшую сообразить рыбу к проволоке. Я хватал пальцами её ускользающие бока и всё глубже вдавливал рыбу в проволоку, чувствуя, как податливо входит в металл мягкая плоть. Когда я стал помогать себе другой рукой, рыба уже не сопротивлялась.

Я побежал к берегу, держа добычу перед собой в вытянутых руках. Я добежал до берега и бросил рыбу в песок. Рыба раскрывала рот, жадно ловя воздух, и била по песку серебристым хвостом. Песок чуть подмок от крови, текущей из её пораненного брюшка. Мне не было её жаль. Я сильно поранил руку, и из неё тоже текла кровь. Я взял горсть песка и стал сыпать рыбе на голову. Она мотала головой, раздувая жабры.

Я вспомнил о тебе. Ты стояла вблизи, мокрая, в мокром купальнике, который стал от этого ещё алее, а загар – ещё коричневее. Ты подошла совсем близко и посмотрела сначала на меня, потом на издыхающую рыбу Ты подняла на меня взгляд, и я увидел в твоих сине-зелёных, как южное море, глазах невесть откуда взявшиеся айсберги.

Ты повернулась и пошла прочь, оставляя уходящие вдаль, одинокие маленькие следы на песке. Набегала волна, размывая их очертания. Первые следы уже были почти неразличимы.

Я смотрел тебе вслед, как ты шла. Такой походки нет ни у одной женщины в мире. Твой алый купальник становился меньше и меньше. Твои вещи лежали рядом. Небо закрыли облака, и зеркало лежало на матрасе куском серого картона.

Нет справедливости. Одним – всё, другим – ничего. Одни бьются всю жизнь впустую, а другим с неба всё валится. Например, Лизе. Всегда везло. А я, что мне причиталось, – горбом, зубами, ногтями и ещё чёрт знает чем. Как я устала, как намучилась! А она – пташкой по жизни. Теперь угомонилась, сердешная. Спи спокойно, Лизок, а мы ещё посуетимся. И я, и твой муж, и твои дети, и все мы – оставшиеся. Мы – здесь, а ты там. Мы – в настоящем и впереди у нас – будущее, а ты – в прошлом, ни будущего, ни настоящего у тебя нет, и всё, что с тобой связано, – было, и ты – была, была, была… Порвалась связочка. Ты хочешь мне возразить? Ах, – дети! Они ни капельки на тебя не похожи: сын – копия мужа, а дочка – ни в мать, ни в отца… дурнушка… Впрочем, ты тоже в детстве ходила гадким утёнком, а в кого сейчас превратилась… Что я говорю, сейчас ты – прах, ничто…

Ты что-то ещё хочешь сказать?

Муж твой – он уже не твой муж. Но ещё вполне. Не засидится. Мало ли желающих разделить скорбь вдовца с таким метражом и окладом? И внешность в придачу. Нет незаменимых, Лиза, нет.

А твоих детей мне жалко. Единственный случай, когда замена не заменяет. А если с мачехой им сильно не повезёт… Я же говорю, мне их жалко. Только не думай, что они сохранят в своих сердцах светлую память о тебе – все это надписи на могильных плитах, заросших бурьяном. Дочь ещё слишком мала, о тебе она вспомнит, когда ей одной придётся тащить эту баржу – ячейку общества плюс общественно полезный труд. Бурлакам и не снилось. Вот тогда она тебя вспомнит, когда некому будет подменить её хоть ненадолго, и только потому-то и вспомнит. А сын… У мужчин, тем более молодых, в голове такое не задерживается (как и почти всё остальное). Институт, друзья, подружки, подружка, жена, дети… И – работа, работа, работа… Через десяток лет накрепко забудет. Так ты второй раз будешь похоронена, Лизок.

Что ещё? Твои больные? Твои статьи-монографии, диссертация? Насчёт печатной продукции – положа руку на сердце, кому она нужна, кто её читает? Никто, кроме автора (и то не всегда – сама писала, знаю) и корректора – ему, бедняге, всё равно над чем терять зрение и получать геморрой. Диссертацию и оппоненты, что там оппоненты – и руководитель не всегда имеет терпение дочитать до конца. Больные твои – так они или вылечились и забыли о тебе (на что ты им, здоровым, теперь), а кто не вылечился – те умерли, и их тоже нет, как нет и тебя. Вот так, Лиза, как ни ищи, никаких следов.

А как же тебе хотелось, чтоб остались! С самых детских лет. Может, и с пелёнок. Ну, в пелёнках я тебя не застала, а с девяти лет отлично запомнила.

Неритмичный звук (скакалка по асфальту) режет ухо. Не получается, хоть все меня учили – там, на старом дворе. А эти, чужие (мы сюда только переехали из коммуналки), стоят, смотрят и ехидно ухмыляются. Плакать хочется. Зря я согласилась на мамины уговоры («Иди-иди, скоро в школу, насидишься дома за уроками»). Не умею я знакомиться, а им это не нужно. Они тут все свои, для них я – чужая.

Вдруг какая-то девочка с жёлтыми крысиными хвостиками – прямо ко мне. Она так хочет научить меня, как будто от этого зависит её жизнь («Во даёт!»). И когда я, наконец, одолеваю проклятую скакалку, она радуется больше меня («Ненормальная!»), и я сразу забываю о ней, я уже своя среди них, мне не до неё. Вскоре она исчезает. «У неё мама больна, она надолго не выходит», – говорят мне. «Она из другого двора, но мы дружим».

Она – это Лиза.

Через неделю мы бежим в соседний двор смотреть похороны. Похороны я вижу первый раз в жизни. Второй раз в жизни я вижу Лизу. Хоронят Лизину маму.

Следующий день – первое сентября. Кроме меня в классе ещё одна новенькая – Лиза. Мы садимся вместе. Лиза одна в чёрном переднике.

– Ты – Чёрная? – спрашивает учительница.

– Да, – кивает Лиза.

– Поэтому ты надела чёрный передник в такой торжественный для всех нас день? – острит учительница, и все весело хохочут.

Я вижу, как Лиза изо всех сил сжимает побелевшими пальцами крышку парты, как дрожат у неё губы, и думаю, что сейчас она разревётся, но она вдруг задирает подбородок к потолку – короткие жёлтые хвосты достают до лопаток, и звонко, даже с каким-то весёлым вызовом выпаливает:

– Поэтому!

Я одна знаю, отчего Лиза в чёрном. Но не буду же я выдавать её секреты – может, она не хочет, чтоб об этом знали. Сказать учительнице после урока один на один? Но Лиза же не просит меня. Да она и сама могла бы.

Инцидент не отразился на её оценках. Она – первая ученица. Я – вторая. Совсем мне не нравится быть второй, хоть я, конечно, рада за подругу. Я занимаюсь как проклятая, – страницы учебников так и мелькают. Сиднем сижу, не вставая. И днём, и вечером, и ночами. Сил моих больше нет. Тошнит от книжек. Как может Лиза заниматься больше меня? Как она высиживает ещё дольше? Она что – сутки растянула часов на пять?

Я уже задыхаюсь, а Лиза всё впереди. Я хочу знать, что за методы такие, что за скорость. Напроситься позаниматься с ней вместе? Это – запросто. Сегодня же попрошусь, скажу, что задачу решить не могу. Она не откажет. Она никому отказать не может.

На площадке, выходя из квартиры, сталкиваюсь с Лизой.

– Мы теперь здесь живём, – говорит Лиза и показывает на соседнюю дверь. – Обменялись.

По поводу этого странного обмена у нас дома было много разговоров.

– И зачем менять квартиру на худшую? – пожимает плечами мама. – И метраж меньше, и планировка хуже. А район один.

– Там у них мать умерла, – говорит папа.

– Ну и что?

Вот именно – «Ну и что?»

Лиза словно знала, что на неё квадратные метры польются золотым дождём, и она швырялась ими направо и налево. Хуже – так хуже, меньше – так меньше.

У меня сейчас тоже квартирка вполне: одну стенку (от коридора) мы перенесли, на кухню два года стояли, а стенку (югославскую) нам достали, словом, покрутились, но квартирка даже очень, не хуже, чем у людей, не стыдно кого-то в гости пригласить (лучше, конечно, не приглашать, мясо – восемь ре на базаре, что я – миллионерша?). Но это – сейчас. А как мы начинали! Я на этих обменах, разменах, доплатах, ремонтах, переездах не собаку съела, а слона, может, и не одного. А Лизе – всё само в руки плыло. И не только квартиры.