Возвращаясь, я замедлила шаг. Мне так хотелось взглянуть – что на мольберте и кто за ним. Я ни разу не видела живых художников. Тем более за работой.

Я подошла на цыпочках, остановилась. На холсте было точно, как в жизни. Как чудесно уметь так.

– Не люблю, когда стоят за спиной. Встаньте рядом, – сказал тот, кто сидел за мольбертом.

Я хотела подойти, но не могла двинуться с места.

– Я же говорю – встаньте рядом, – сказал он и обернулся.

Я узнала его раньше, чем он обернулся – точно так же он обернулся, уходя с выставки.

– Мне нужно, чтоб вы мне позировали, – сказал он после паузы. – Вы согласны?

«Могу ли я – манекен – позировать художнику?»

Я вошла в его мастерскую.

– Я передумал, – сказал он. – Я не буду влеплять вас в эту обойму лиц. Для этого я найду что-нибудь другое. Я хочу сделать ваш портрет. Даже не ваш. Это будет портрет материализованной одухотворённости.

Я так растерялась, что не нашлась, что сказать.

Он усадил меня возле окна в позе, показавшейся мне неестественной. Она утомляла. К концу сеанса я не чувствовала ни рук, ни спины. Ещё больше мучило то, что я его обманываю.

– Я – не та, за кого вы меня принимаете, – сказала я и словно окунулась с головой в ледяную воду.

– Я никого ни за кого не принимаю, – сказал он. – Мне важно, кого я вижу. Понятно?

– Нет, – сказала я. – То есть да.

– Так «да» или «нет»? – спросил он.

– Я не человек, – сказала я.

– А кто же?

– Я – манекен.[1]

Хорошо, что у меня не было сердца, а то бы оно разорвалось. И его бы опять не было.

Я встала. Сейчас он меня выгонит. Лучше уйти самой.

– Чепуха, – сказал он. – Важно не на что я смотрю, а что я вижу. Я уже вижу свою картину. Она займёт первое место на конкурсе «Одухотворённость». Я обязательно должен занять первое место. Тогда я смогу не гнать халтуру ради заработка, а… Сядь и не мешай мне работать. Ещё немного, и на сегодня хватит. Оплата в конце каждого сеанса.

Когда мы вышли из мастерской, он сказал:

– Странно…

– Что – странно? – спросила я.

– Как будто я тебя где-то видел.

«На выставке грязного нижнего белья», – подумала я. Я сказала:

– Вы ошиблись.

– Нет, – сказал он. – Я – художник. Я помню лица. Я не мог ошибиться.

– Может, случайно встречались в городе, – сказала я.

Он пожал плечами.

Мы расстались. Я направилась к вокзалу.

Через неделю я смогла снять номер в гостинице рядом с мастерской. Это было как раз вовремя – я начала засыпать. Если поначалу мне достаточно было сидя подремать полчасика, то теперь хотелось спать всю ночь в постели. Я заметила, что без сна поутру у меня румянец не такой яркий. На вокзале я пыталась заснуть, но стали мешать свет, шум, жёсткое сиденье и локти соседей. Ночью хотелось темноты и тишины так же, как утром – света и звуков.

– Ты чего такая бледная? – спросил он меня. – Ты где живёшь?

Я ответила и указала в окно на свой балкон. Час назад я перебралась в гостиницу.

– Смотри, ты не должна менять свой облик. Во всяком случае, пока я не окончу. И не вздумай худеть. Что ты ела сегодня на завтрак?

На завтрак я доела последнее из сорванных мною яблок, которое завалялось в сумке.

– Где же это ты их рвёшь? – спросил он. – У нас нет беспризорных деревьев. Все под охраной.

Я рассказала.

– Ты с ума сошла, – сказал он. – Там находятся владения Главного. Сейчас он в отъезде. Вход туда строжайше воспрещён. Сверхчувствительные приборы улавливают тепло, запахи, биотоки, исходящие от человека, – достаточно только приблизиться, и сразу включается сигнализация. Чудо, что ты не попалась. А то бы тебе несдобровать.

«Нет никакого чуда».

Он как забыл (а, может, и забыл), что я неживая, и вёл себя со мной, как с человеком.

– Ты не очень устала? – спрашивал он во время изнуряющих сеансов.

Он работал по многу часов подряд, не отходя от мольберта.

– Скоро конкурс, я должен успеть. Это будет мой шедевр. Я сделаю тебя, как живую. Благодаря светотени.

Мастерская была заставлена картинами, повёрнутыми лицом к стене.

Я спросила – почему. Он ответил, что должен несколько месяцев не видеть картину, тогда лучше видно – что не так. Если мазок грубый (резкий переход в цвете), надо сглаживать. А если смотреть каждый день, этого не увидишь.

С моим портретом он поступил так же.

– Я теперь свободна? – спросила я.

Больше всего на свете мне хотелось, чтоб он сказал: «Нет».

– Пока да, – сказал он. – Я позвоню через неделю-другую. Или позже. Если будет нужно.

Он позвонил на следующее утро.

– Быстрее приходи. Из-за возвращения Главного сроки переносятся. Открытие конкурса приурочено к его приезду.

Когда я прибежала, он стоял перед картиной и придирчиво вглядывался в неё.

– Я зря тебя побеспокоил. Сгоряча. Ты не нужна. Я и так всё вижу. А если хочешь – оставайся.

Я смотрела на портрет. Могла ли я мечтать о таком счастье, стоя на выставке в магазине?

Он подправлял прямо пальцами, сглаживая тона.

– Как вам удалось? – спросила я.

– Такое удаётся не каждый день. Может быть, раз в жизни.

– Вам обеспечены все победы на всех конкурсах, – сказала я погодя, хотя ничего не понимала в искусстве.

– Если этого не случится… После него, – (он кивнул на портрет), – я не смогу заниматься поделками.

В мастерской было холодно. Я подошла к камину.

– Возможно, ты мне понадобишься – в дальнейшем. Если не сильно изменишься.

Я хотела сказать, что манекены не меняются, но не сказала.

Он работал до сумерек.

У камина я отогрелась.

Первый приз картина не получила.

«Нельзя оживить манекен. Это я во всём виновата». Лучше б я простояла всю свою жизнь в магазине на выставке. Или в закутке на последнем этаже. Или бы меня вообще не было.

– Вон отсюда, чёртова кукла, – тихо сказал он.

Если бы манекены были живые, я бы умерла.

Я не помню, как очутилась на пляже.

Что он сейчас делает?

Телефонная будка пуста. Я зашла. И вышла. Смотрительница пляжа надевала халат и наблюдала за мной. Я подошла.

– Очень нужно позвонить, – сказала я. – А деньги я потеряла.

Она молча застёгивала пуговицы.

– Если бы вы разрешили по служебному…

– Идём, – сказала она.

Я шла впереди. Мне хотелось стереть её взгляд со своего затылка.

Мы вошли.

Я набрала номер.

Долго никто не подходил.

Женский голос произнес «Алло».

Он сказал «Дай мне трубку» и сказал «Слушаю».

Мне удалось нажать на рычаг.

– Никого нет? – спросила смотрительница.

Я пошла к выходу, чувствуя её глаза на своих лопатках.

У выхода я остановилась.

– Ну всё, иди, у меня обед, – сказала она.

Идти было некуда.

– Прогуляйся по парку, а через часок зайди ко мне.

Я вышла.

В парке вдоль центральной аллеи стояли застеклённые стенды. Под стёклами были газеты. Из-под стекла на меня смотрела моя фотография, а под ней – крупными буквами: «Разыскивается…»

Я бросилась прочь от стендов.

«Возможно, смотрительница потому и позвала меня. Не всё ли равно?.. Чем раньше, тем лучше».

– В привокзальном кафе нужно мыть по утрам посуду и чистить картошку. Если хочешь, я замолвлю словечко, там меня знают. Ночевать можешь в служебке.

Я была слишком самонадеянна, когда твердила себе, что манекены не меняются. Всего за несколько дней на лице облупилась краска, кое-где выгорели волосы, а большой и указательный пальцы правой руки потемнели от картофеля. Даже улыбка стала не такая. А хуже всего был взгляд. Встреть он меня сейчас (нет, лучше не надо), ему бы не пришло в голову – писать с меня портрет на конкурс.