Ян Амос хорошо знал проповеди, сочинения и послания Гуса, написанные им в констанцской тюрьме, когда мученическая смерть с каждой минутой приближалась к нему. Много раз Ян Амос представлял себе Гуса, закованного в кандалы в сыром подземелье, полуослепшего, страдающего от мучительных болей, но не сломленного, с неистребимой верой, что правда победит. Его слабеющая рука выводила строки, источающие мужество, доброту, любовь к родине и народу.

...Вот произнесен предрешенный приговор. Предаются проклятию и обрекаются на сожжение все произведения Гуса, а сам он объявляется еретиком[39] и приговаривается к смерти на костре.

Начинается изуверская церемония расстрижения. С болью представил себе Ян Амос, как это происходило. Гуса облачают и одеяние священника, а затем срывают каждую часть одежды. Со словами «Вручаем душу твою дьяволу» его отдают в руки палачей. На него надевают бумажный колпак с изображением пляшущих чертей, на плечи набрасывают рубище... Со связанными руками Гуса проводят мимо костра, на котором горят его книги. Несколько тысяч вооруженных солдат сопровождают Гуса к месту казни за городом, народ туда не пропускают.

Палачи привязывают Гуса к столбу, обкладывают до плеч вязанками дров и соломы. Нашлась старуха, подложившая дрова в этот страшный костер. Гус проговорил: «О, святая простота!» Исповедаться он отказался: «Не надо, на мне нет смертного греха». В последний раз уполномоченные собора предлагают ему отречься. Гус отказывается и отвечает, что он хотел облегчить жизнь людям и готов принять смерть за правду. Палач поджигает костер...

Весть о гибели Гуса всколыхнула всю Чехию — в гневе сжимают оружие руки крестьян и ремесленников. Оскорблены чешские рыцари и феодалы. Они пишут Констанцскому собору протест с приложением своих печатей, обвиняя его в несправедливом и незаконном осуждении на смерть магистра Иоанна Гуса. А затем приходит известие о мученической гибели на костре в Констанце друга и ученика Гуса — Иеронима Пражского. По всей Чехии прокатывается волна народных возмущений: крестьяне и плебс в городах, часто при поддержке земанов и бюргеров, громят монастыри и церкви, избивают попов. И движение приобретает общенациональный характер: казнь Гуса воспринимается как надругательство над всеми чехами.

Но это еще не было началом великой войны. С момента казни Гуса понадобилось почти пять лет, чтобы созрела идея всенародного восстания, выковалось единство и вперед выдвинулись те, кто мог повести за собой народ...

...Да, немногим дано прожить свою жизнь, как Ян Гус, но разве заказано стремиться к идеалу? Не для того ли рождаются люди, подобные Гусу, чтобы показать дорогу, по которой нужно идти? Ян Гус говорил: «Не хлеб мой насущный, а хлеб наш насущный» — сказано в писании, а значит, несправедливо, чтобы одни жили в изобилии, а другие страдали от голода». «Разве это не относится к настоящему времени? — думал Ян Амос, вспоминая села, через которые он проходил. — До каких пор народ должен терпеть?» Солдаты, ведущие на расправу связанных крестьян, будто снова прошли перед его глазами. В Праге все напоминало о героическом прошлом и невольно заставляло сопоставлять его с днем сегодняшним...

Ноги сами несли Яна Амоса к тем местам, где вершилась история, словно для того, чтобы приблизить ее к себе. Удивительно, но, совсем не плутая, Ян Амос вышел к университету, знаменитому Каролинуму, где Ян Гус был студентом, магистром, ректором, где его смелая мысль зажгла пламя борьбы. За этими старыми стенами, под могучими сводами актового зала, битком набитого студентами, учеными мужами, людьми разных сословий, магистр бросал грозные обвинения католической церкви, ее лицемерным служителям, грабящим и обманывающим народ. Здесь гремел и голос его друга и ученика Иеронима Пражского. В этих стенах росла и крепла свободная мысль. Борьба за университет шла постоянно и всегда была борьбой за национальное достоинство, язык, культуру. Она не прекратилась и ныне...

Остановившись на перекрестке (лабиринт узких улочек снова вывел его, судя по всему, к черте старого города), Коменский увидел невдалеке храмовую кровлю, возвышавшуюся над другими, и понял, что это костел девы Марии Снежне. Вскоре Ян Амос оказался перед костелом. Здесь проповедовал священник Ян Желивский. Отсюда 30 июля 1419 года он повел горожан к Новоместской ратуше. Процессию сопровождал вооруженный отряд под командованием Яна Жижки. Идти было недалеко, и очень скоро те, кто находились в ратуше, услышали гул приближающейся толпы, топот, бряцание оружия. Когда коншелы[40] подошли к открытым окнам ратуши, в глубине улицы уже показалась голова шествия. Холодок страха пробежал по их спинам, но они сумели подавить его: злоба к разбушевавшейся черни, рожденной служить им, а теперь вздумавшей заявлять о своих правах, оказалась сильнее страха.

Светило солнце, синело чистое глубокое небо, и отсюда хорошо были видны крыши, сады, башни, костелы нового города, где они, коншелы, были хозяевами. Забывать об этом нельзя. Твердость — вот что им нужно в эту минуту...

Ян Амос словно шел в гуще процессии, ощущая, как растет в груди окрыляющая легкость, удивительное чувство единения. Топот, бряцание оружия, грозные выкрики... Наваждение? То камни Праги, впитавшие все эти звуки, отражают их, усиливают, множат. Немолкнущее историческое эхо...

На площади Ян Желивский, стоящий в первом ряду, громко и ясно потребовал освободить узников — гуситов, вся вина которых состояла в том, что они открыто выступили за правду. Затаив дыхание, люди, заполнившие площадь, ждут ответа. Коншелов, стоящих у открытых окон, охватывает ярость: требовать? У них? И на головы толпы сыплется град издевательств. Коншелы изощряются. Пусть эти голодранцы, наконец, поймут, что никто их не боится! И вот один из коншелов бросает в Желивского камень.

Взрыв возмущения прокатывается по площади. Те, что стояли впереди, рядом с Желивским, срываются с места. До входа в ратушу несколько шагов, и это небольшое пространство мгновенно заполняется бегущими людьми. Топот на лестницах, крики — все сливается, перерастает в грохот, словно лавина камней несется с вершины скалы, все сметая со своего пути. Коншелы стоят, оцепенев от ужаса. Бежать уже невозможно. Поздно. Кто-то, спохватившись, закрывает на задвижку тяжелую дубовую дверь. Но в тот же миг лавина обрушивается на нее...

Разъяренные пражане выбрасывают коншелов из окон на мечи и копья повстанцев[41]... Гудит набат, возвестивший начало восстания. Без промедления повстанцы собирают жителей Нового города, избирают четырех гетманов-чехов, вручают им власть в городе и передают печать ратуши. Городская беднота, ремесленники громят церкви, расправляются с ненавистными патрициями,[42] попами... Бушует, волнуется Прага. Плывет над чешской землей гул пражского набата, и вторят ему многие другие колокола...

Потом была многолетняя кровавая война. Был свободный и могучий Табор и его непобедимое войско во главе с Яном Жижкой. Была длинная цепь вероломства и предательства панов-чашников и богатой части бюргерства, стоившая тысяч жизней и многих поражений, было пять крестовых походов всей католической Европы против восставших, были великие победы таборитов, всего народного войска, и были Липаны, черный день в памяти чехов...

И все это словно бы вместила в себя Прага, подумал Коменский. Две площади — Новоместская и Староместская — начало и конец войны. Требование Яна Желивского с мостовой Новоместской площади, обращенное к коншелам, и его смерть спустя три года в застенках Староместской ратуши; захват восставшим народом власти в Новоместской ратуше и после пятнадцатилетней борьбы на всей чешской земле — казнь на Староместской площади предводителей таборитов, последних вождей восставшего народа. Начало и конец. Рождение и смерть... «Так что же? — вернулся Ян Амос к своей постоянной мысли. — Где же путь к справедливости, не обагренный пролитой кровью и не ведущий к бедам, к гибели?»