Король Матвей пошевелился.
— Что угодно вашему императорскому величеству? — раздался вкрадчивый шепот лейб-медика Якоба.
— Помоги мне приподняться. Но сначала раздвинь шторы. Я хочу света. Больше света.
— Вашему императорскому величеству лучше? — спросил Якоб и, так как король не ответил, поспешил прибавить: — Кризис миновал. Теперь вам нужен покой, и силы постепенно вернутся к вашему императорскому величеству.
Якоб подошел к окнам, раздвинул шторы — и серый свет хмурого декабрьского утра рассеялся в спальне. Потом лейб-медик осторожно приблизился к изголовью постели.
— Помоги же! — нетерпеливо бросил Матвей, пытаясь приподняться, но, обессиленный, упал на руки Якоба.
— Зеркало, — приказал король. Голос его едва прошелестел, но Якоб по движению губ угадал желание короля.
С низенького, украшенного инкрустацией столика, стоявшего у стены, лейб-медик взял овальное зеркало в серебряной оправе, в которое король имел обыкновение глядеться, лежа в постели, и поднес к лицу его императорского величества.
Король долго вглядывался в свое изображение. Одутловатое лицо, расплывшиеся черты, в которых читается бессилие, погасшие глаза, лишь где-то в самой глубине таится тревога, страх. Набрякшие мешки. Под усами опущенные углы рта. Лицо больного, может быть, неизлечимо больного старика. А ведь он и есть старик, — мелькнула мысль, — ему шестьдесят один. Какой срок ему еще отпущен — полгода, год, два? Сыновей у него нет. Кому же передать империю? Если он уйдет, не назначив наследника престола, быть большой беде. Поднимется смута, разгорится борьба за власть, чешские сословия с оружием в руках потребуют восстановления своих прав и привилегий, и сейм выберет угодного себе короля.
Нет, этого он не допустит! У него есть право назначить наследника и еще при своей жизни короновать его. Долгое время он откладывал это решение, но, как видно, пришла пора сделать выбор. Для себя он его почти сделал, но все же иногда колебался, поддаваясь на уговоры своего первого советчика Мельхиора Клезеля.
Архиепископ чуть ли не на коленях умолял его держать в тайне имя преемника — Фердинанда Штирийского.[53] Да, соглашался его преосвященство, Фердинанд Штирийский во многих отношениях достоин королевского выбора: решителен, в расцвете сил, предан Габсбургскому дому, ревностный католик. Но именно это последнее обстоятельство, добавлял Мельхиор, как ни парадоксально, оборачивается против него. Всем хорошо известна его нетерпимость к малейшим отклонениям в вопросах веры, его яростные гонения на протестантов. Одно его имя вызовет в Чехии всеобщее возмущение, возможно, войну...
Так на все лады повторял преданный Мельхиор Клезель, его преосвященство, венский архиепископ, и король Матвей понимал, что в этих рассуждениях есть немалая доля истины. До поры до времени доводы предусмотрительного архиепископа удерживали его от задуманного шага, но больше откладывать нельзя: будущее империи должно быть в твердых руках, и, пока он еще в силах, необходимо объявить преемника — Фердинанда Штирийского — и заставить чешский сейм короновать его. Конечно, это будет расценено как вызов, может вспыхнуть возмущение, но его сторонники достаточно сильны, и за ним войска, мощь всей империи. Решено: как только он оправится от болезни, немедленно объявит о своем намерении.
Король Матвей поднял голову; солнечный луч, пробившись через зимнюю хмарь, радужным веселым пятном упал на одеяло. Подобие улыбки тронуло его тонкие бесцветные губы. Как, в сущности, мало нужно человеку...
Человеку — но не королю.
***
...Вот уже два года Ян Амос Коменский преподает в городской пшеровской школе братства и управляет ею. Каждый уголок этой школы напоминает ему годы собственного учения — мучительные, беспросветные, заполненные бессмысленной зубрежкой и страхом перед учителем. В серой веренице дней отчетливо помнятся редкие счастливые часы, когда наперекор всему приходила радость от узнавания нового. А ведь все учение должно состоять из таких счастливых часов, рождающих веру в свои силы и горячее желание узнать еще больше.
С волнением входит Ян Амос в класс. Входит с улыбкой, приветливо здоровается с учениками, ведь самое важное — установить доверительные отношения. Дети должны видеть в нем не врага, не мелочного, бездушного придиру, а наставника и друга, справедливого, искреннего, умеющего их понять. Ни в коем случае ученики не должны его бояться — наоборот, пусть будут с ним откровенны, пусть задают любые вопросы. Долой линейку, с которой обычно не расстается учитель, дабы ударом по рукам привести в чувство нерадивого ученика. Долой бессмысленную зубрежку. Само обучение для учеников должно быть интересным, легким, приятным. Они должны понимать: все, что узнают в школе, будет необходимо в жизни.
С увлечением Ян Амос отдается работе учителя. Он тщательно готовится к урокам и для каждого из них ставит определенную задачу. Вечерами наедине с собой он подводит итоги дня, размышляет: все ли ему удалось из задуманного? В чем состояли его ошибки? А они, словно в зеркале, отражаются на учениках — на внимании, интересе, побуждающем к любознательности, или скуке, вызывающей апатию. Наблюдения за собой и за учениками помогают искать, проверять, совершенствовать новые приемы обучения. Весь учебный процесс он стремится строить в соответствии с природой детей, чтобы он протекал легко, как игра, но при этом планомерно, целеустремленно. Упорно Ян Амос ищет естественную взаимосвязь между целями обучения, средствами для достижения целей и тем, как применять эти средства.
Коменский любит проводить занятия на лоне природы, беседовать с учениками во время долгих прогулок, неожиданными вопросами пробуждать их любознательность. Он учит их всматриваться в природу, видеть и чувствовать ее бесконечное разнообразие; он строит занятия так, чтобы вызвать у своих учеников желание разгадать тайны природы, понять ее внутреннюю жизнь. Дети быстро распознают в нем доброго друга. Они откровенно рассказывают о себе, о своих заботах, желаниях.
Необычное поведение учителя поначалу вызывает у обывателей Пшерова недоуменные разговоры. Увидев молодого человека, легкой, стремительной походкой идущего по улице, они переглядываются, усмехаются, пожимают плечами. Но стоит кому-нибудь побеседовать с Яном Амосом, как недоумение исчезает: простота, сердечность, образованность наставника их детей покоряют каждого, и постепенно Коменский завоевывает всеобщее уважение...
Через два года после приезда в Пшеров братство посвящает двадцатичетырехлетнего Яна Амоса в священники, он становится помощником епископа. По традиции, установленной в общине, Коменский должен не только читать проповеди, но и посещать больных, бедных, хлопотать о помощи им. Изнанка жизни, ее противоречия открываются ему во всей драматичности. Контраст между бедностью, тяжкой участью одних, богатством и довольством других, даже внутри общины, которая поддерживает нуждающихся членов, разителен. В чем же корень зла?
Невольно Ян Амос вспоминает о таборитах. То, о чем мечтали лучшие умы — Томмазо Кампанелла[54] в «Городе солнца», Томас Мор[55] в «Утопии», рисуя картины справедливого счастливого общества, построенного на основе равенства, братства, общего труда, — табориты осуществили на практике. И все-таки, несмотря на великое мужество, они не выстояли. Отчего? Быть может, табориты опередили века и человечество не доросло до идеалов Табора? Ведь это был крохотный островок среди враждебного мира. А может быть, с помощью оружия нельзя установить справедливость? Но какой дорогой идти, чтобы приблизить то время, когда разум и совесть окажутся сильнее мракобесия и фанатизма? Может быть, то время могут приблизить лишь поколения просвещенных людей? Не война, сеющая ненависть, разорение, смерть, а мир, освещенный светом разума!
