Войдя в Крым, Миних взял Козлов,[287] городок у моря, богатый, с процветающей торговлей, а также находящийся примерно в центре полуострова Бахчисарай,[288] резиденцию хана, где предал огню дворцы этого властителя; то же и в Султан-сарае, вотчине султан-калги, предполагаемого наследника хана.[289] Но когда Миних развил быстрое наступление, и казалось, что он вот-вот все сметет на своем пути, он вдруг остановился. Вступив на территорию в окрестностях Каффы, города, к которому были обращены его помыслы, и обнаружив, что местность разграблена и разорена самими же татарами, Миних понял, что перед ним стоит трудная задача. Больше всего он опасался, что крымские татары, пользуясь им одним известными бродами через лиманы, соединятся с татарами Бессарабии и хлынут на Украину. Он даже прознал о подобном их замысле. Татары надеялись оказаться проворнее русских или же по крайней мере воспользоваться тем, что силы их на исходе, и, награбив добычи на Украине, хотя бы отчасти возместить убытки, понесенные в Крыму. В итоге Миних повернул к перекопским укреплениям, которые во многих местах разрушил и сровнял с землей. Соединившись после этого с Леонтьевым, который успел уже разрушить Кинбурн, находившийся в сфере влияния турок, и к тому же расположенный слишком далеко, чтобы его удерживать, он к концу лета снова привел на Украину свою армию — победоносную, спору нет, но из-за постоянных лишений уменьшившуюся наполовину.
На зимних квартирах ей так и не удалось восстановить силы: татары именно зиму выбирают для своих вылазок — реки и лиманы замерзают, и можно передвигаться везде, где угодно. Меры, принятые Минихом, их вовсе не остановили. Поэтому какой-то части армии пришлось и в зимнюю пору сохранять боевую готовность и защищать от крымских татар свои позиции, вдоль которых — как то было во времена Цезаря на укрепленных линиях Дураццо[290] — с помощью дымовых сигналов почти мгновенно распространялись известия о появлении врага; другая же часть армии была готова отразить бессарабских татар: солдаты постоянно ломали лед на Днепре. Но несмотря на самую усердную караульную службу, татары просачивались то в том, то в другом месте и награбили в России немалую добычу. В стрельбе из лука, во владении копьем и саблей им нет равных. Каждый из них ведет с собой двух или даже трех запасных коней. Седлая то одного, то другого, они покрывают за день до двадцати пяти миль.[291] Если лошадь загнана, ее забивают и съедают или пускают пастись в степь, а потом, когда она отдохнет и восстановит силы, забирают обратно. С собою они везут только то, что строго необходимо, — а людям, привыкшим питаться кониной и молоком кобылиц, нужно очень мало. К холоду они приучены до такой степени, что в самые лютые ночи, чтобы не выдать неприятелю своего присутствия, не разводят огня. Плащ, растянутый на нескольких воткнутых в землю палках, служит им палаткой, а вместо подушки они подкладывают под голову седло. Зимою их лошади щиплют траву, которую находят под снегом, а самим этим снегом утоляют жажду. Основное свое войско татары держат у неприятельской границы; от главных сил обычно отделяется несколько отрядов, которые к определенному дню должны опять к ним присоединиться, и возвращаются эти отряды, как правило, с богатой добычей; в этом году тоже так было.
Едва началась война, ознаменовавшаяся перечисленными событиями, как стали предприниматься и попытки заключить мир. Главных посредников было два — персы и австрийцы. Кули-хан пообещал не заключать мира с Турцией, не согласовав его с Россией. Однако он это обещание либо намеревался нарушить, либо выполнял без особого пыла. И поскольку перед едва взошедшим на престол Кули-ханом стояла задача справиться с мятежниками Кандагара, поддерживаемыми Моголом,[292] против которого он думал выступить, то правитель Персии не очень-то и огорчался тем, что турки воюют с русскими в Европе, в то время как он сам забирает под свою власть богатейшую часть Азии. Что же касается австрийцев, то они, желая возместить потери, понесенные в недавней войне с Францией, собирались напасть на турок, уже изнуренных войной с персами, а теперь воюющих с русскими, союзниками австрийцев, — и, для отвода глаз предлагая в Константинополе мир, деятельно готовили войну в Венгрии.
В правительстве Петербурга мнения насчет мира и войны разделились.
Граф Остерман, старый министр со сложившейся репутацией, выступил сторонником мира, так необходимого империи: он не слишком-то доверял союзам и лигам и полагал, что татар следует наказать, но при этом полностью не порывать с турками. Он утверждал, что для укрепления границ империи и поддержания ее чести достаточно этой единственной кампании и не следует подвергать страну опасности, раздувая войну большего размаха и значения; что татары в гораздо большей степени обозлены, нежели укрощены; что турки, развязавшиеся уже с войной в Персии, вполне могут бросить все свои силы в Европу; что в Черном море наращивается армада, которая с прошлого уже года, войдя туда, имела целью по мере возможности воспрепятствовать осаде Азова; что гарнизоны Крыма укрепляются, а войско на берегах Дуная все растет; что не следует забывать изречение мудреца, которое гласит: «Войну нужно начинать в том случае, если противник этого хочет, но не в том случае, если противник хочет с войною покончить»; что исход такой войны неясен, ведь в случае ее продолжения подвергнутся разорению лучшие провинции империи, а завоеванные турецкие земли будет почти невозможно удержать, поскольку между Турцией и Россией природа поместила надежные рубежи в виде бескрайних степей.
Напротив, граф Миних, вызванный из армии для консультаций, желал только одного — чтобы его имя звучало как можно громче; война придавала ему вес и значение, поэтому-то он всячески высказывался за нее. Он утверждал, что тот, кто дожидается стечения благоприятных обстоятельств, никогда не отважится ни на какую военную операцию; ни к чему ждать у моря погоды — напротив, нынче как раз и предоставляется благоприятный случай. Турецкая империя сейчас в упадке из-за вероломства паши Вавилонского[293] и из-за смут в Египте.[294] Казна ее почти пуста, и страна не сможет воевать без введения огромных поборов, которые ее истощат, а также и настроят население против правительства. Цвет турецкой регулярной армии уже истреблен персами; азиаты же от природы изнежены и с трудом поддаются солдатской муштре. Как бы ни были многочисленны турецкие войска, силы их все равно будут отвлечены немцами, которые уже готовятся к встрече с ними. А ежели немцы надеются на благоприятный исход, то почему бы не надеяться на него и России? Не следует слушать тех, кто необдуманно считает, будто с татарами можно замириться, если силой оружия не заставить турок, от которых татары зависят, заключить мир, почетный для империи. Государям надлежит не спускать оскорблений, дабы никому не пришло в голову, что их можно оскорблять и впредь. При этом следует думать не о том, как ответить на мелкие обиды, нанесенные татарами, а о том, как стереть тяжкий и незабываемый позор Прутского мирного трактата, избавиться от этого кадиумского ярма, навязанного русским.[295] В тот раз империю спасла женщина, и теперь другой женщине, наследнице как державы, так и доблестей царя Петра,[296] в самый раз отомстить за тот давний позор. На гребне успехов минувшего лета она легко могла бы, дав Польше короля и продемонстрировав свои войска на Рейне, воплотить великий план этого русского гения и овладеть наконец Крымом, основной житницей Константинополя. Потом завести флот на Эвксинском море, а если фортуна не отвернется, то — кто знает, не появится ли возможность выставить турок и из Европы, и из столицы империи греков? Греки-то ведь смотрят на русскую царицу как на истинного своего вождя, обращаются к ней душою, призывают ее и лишь одного просят — позволения сражаться под ее знаменами.
