Решительным движением Клер закрыла окно. Мысли ее уже были заняты тем, что требуется сделать внизу. Во-первых, проверить, что все пятничные заказы разложены по коробкам и промаркированы. Во-вторых, ответить на деловые письма и сохранить их в папке с черновиками, а потом отправить в рабочее время, чтобы никто не узнал, что в два часа ночи она не спит, тревожась о вещах, о которых тревожиться вовсе не обязательно.

Все только и говорили о «Сластях Уэверли», о том, как быстро они расширяются, какую славу они приносят Бэскому. Когда Тайлер узнал, какую прибыль они получили за лето, он, вскинув брови, одобрительно заметил, что с новым бизнесом им определенно можно не тревожиться об оплате колледжа для Марии. И даже Клер вынуждена была признать, что это захватывающее ощущение — впервые видеть имя Уэверли на этикетках для леденцов. Незнакомое доселе, но приятное ощущение под ложечкой в тот миг, когда она осознала, что где-то там есть несчетное количество людей, которые покупают что-то, сделанное ее руками. Ее, Клер. Одной из Уэверли. В отличие от тех времен, когда она занималась организацией банкетов, теперь о ее таланте узнали не только те, кто был знаком с ней лично, но и совершенно чужие люди, которые раньше слыхом о ней не слыхивали. У нее было такое чувство, будто она стоит на пороге чего-то большого, а ей отнюдь не было чуждо честолюбие. Напротив, перспектива грядущего успеха завладела ею полностью, и она бросила все свои силы на изготовление леденцов. Как гордилась бы ею бабушка! Мэри была крайне нелюдима и продавала свои товары — мятное желе, пироги с заварным кремом и вино из розовой герани — только тем, кто приходил к ней с черного хода, как будто это был их общий секрет.

Но первые заморозки неотвратимо надвигались, предвещающая их приближение неопределенность становилась все более ощутимой, и все труднее было отрицать, что положение дел в «Сластях Уэверли» не может оставаться прежним.

Когда после выхода статьи в «Жизни в южном стиле» на Клер обрушился вал заказов, она перестала успевать собственноручно готовить цветочные эссенции, которыми ароматизировала свои леденцы. Спрос намного превышал скромные возможности ее сада, поэтому ей пришлось очень быстро принять решение закупать эти эссенции на стороне, а не делать самостоятельно.

И никто ничего не заметил.

В полном соответствии с тем, что было заявлено на этикетках на обороте круглых жестяных банок, леденцы с лимонной вербеной по-прежнему успокаивающе действовали на детей и смягчали боль в горле. Леденцы с лавандой по-прежнему делали людей счастливыми. И все по-прежнему утверждали, что леденцы из лепестков роз пробуждают воспоминания о первой любви.

Однако теперь в ее леденцах не было ровным счетом ничего из сада Уэверли, этого мистического источника чуда, что Клер считала за непреложную истину.

В мгновения слабости она ловила себя на мысли: а вдруг все это неправда? Вдруг Тайлер был прав и Уэверли считались странными только потому, что молва об этом переходила из поколения в поколение, а причина всему — то, что они случайно поселились в доме по соседству с яблоней, которая цвела не тогда, когда все нормальные яблони? А вдруг малышка Клер, оставленная здесь в детстве, цепляющаяся за фартук бабушки Мэри, ухватилась за миф о странности ее семьи просто потому, что отчаянно нуждалась в корнях? А вдруг цветы в их саду — самые что ни на есть обыкновенные? И она сама — тоже? Вместо того чтобы ревностно оберегать семейную славу загадочной местной достопримечательности, как это делала бабушка Мэри, она отдала ее на потребу широкой публике. Ей захотелось большей известности, захотелось, чтобы больше людей узнало о ее даре, будто чем шире его слава, тем реальнее он сам. Но теперь она начала задаваться вопросом, не выдала ли она секрет, который доверила ей бабушка.

Усугублялось все тем, что в эту пору года Клер острее всего ощущала тоску по бабушке Мэри. Ей было двадцать четыре, когда той не стало. С тех пор миновало уже двадцать лет, но она до сих пор иногда чувствовала запах бабушкиного инжирно-перечного хлеба, а порой ее охватывало необъяснимое ощущение, что бабушка Мэри по-прежнему где-то рядом, — когда коробка со скисшим молоком сама собой переворачивалась в раковину или миски на полке за ночь умудрялись каким-то образом выстроиться по цветам. Клер не хватало той естественности, которая ощущалась во всем при бабушке, той приземленности.

Она отвернулась от окна, уже собираясь идти на кухню. Потом, чуть помедлив, снова повернулась. На другой стороне улицы, на тротуаре перед домом миссис Крановски, она вроде бы заметила какую-то тень. Она прищурилась, почти прижавшись носом к стеклу, и тень мало-помалу начала обретать форму.

В темноте между двумя фонарями кто-то стоял. Он был высокого роста и одет во что-то светлое, вроде серого костюма. И у него были седые волосы. Все прочее оставалось неразличимо в темноте, как будто кожа незнакомца была невидимой.

Его взгляд был определенно устремлен на их дом.

Клер еще раз убедилась, что окно Марии заперто, потом быстро спустилась на первый этаж и вытащила из ящика стола фонарик.

Она отперла дверь и, открыв ее, вышла на крыльцо. Босым ступням на ледяном полу немедленно стало холодно.

На той стороне улицы никого не было.

— Кто здесь? — окликнула она.

Потом включила фонарь и направила луч на лужайку перед крыльцом. Легкий ветерок подхватил опавшие листья и закружил в воздухе с шелестом, похожим на шорох книжных страниц в тишине библиотечного зала. В доме миссис Крановски несколько раз гавкнул пес. Затем все вновь утихло.

Но в воздухе вдруг повеяло чем-то знакомым, чем-то, что она никак не могла определить, какой-то смесью сигаретного дыма, крепкого пива, пота и, как это ни странно, дешевого вишневого блеска для губ.

По опыту Клер ничто в жизни не случалось просто так. Вот и сейчас Клер почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок. Видение этого мужчины явилось ей неспроста.

Первые заморозки всегда были непредсказуемы, но в этом году все было как-то… отчаяннее, чем раньше.

Что-то должно было случиться.

Днем, сойдя с автобуса у сквера в центре Бэскома, седовласый мужчина принялся в смятении оглядываться по сторонам, задаваясь вопросом, каким образом он дошел до такой жизни.

Обычно в своих странствиях ему всегда удавалось на шаг опередить холода, подрабатывая там и сям на ежегодном пути с севера во Флориду. Там зимовала уйма кочевых циркачей. Главным образом это были люди старой закалки, как и он сам, которые никогда не ностальгировали о «добрых старых временах».

Но сейчас ему требовалось по-быстрому подзаработать, поэтому он и сделал здесь остановку. На слишком жирный куш рассчитывать не приходилось, но на несколько месяцев должно было хватить. В этом году дела у него шли нелучшим образом. В его списке оставалось все меньше и меньше народу, да и, по правде говоря, он уже порастерял былую хватку. Когда-то он был способен так виртуозно шантажировать людей, что после всего они оставались в полной уверенности, будто отдать ему деньги было их собственной идеей. Но теперь у него просто больше не лежало к этому сердце.

Так, кажется, говорят в подобных случаях.

Он, впрочем, был практически уверен, что никакого сердца у него уже давно нет. Лишь возбуждение после очередного удачного предприятия заставляло кровь бежать по его жилам, но все чаще и чаще он занимался делом без огонька, скорее по инерции. В последний раз, как ему помнилось, это давным-давно сгинувшее сердце билось, когда его, восьмилетнего, бросила мать, Невероятная Зельда Залер, Заклинательница Змей из Песков Сахары. На самом деле звали ее Рути Снодерли и родом она была из крохотного городка Джук в Западной Виргинии, от которого до песков Сахары было приблизительно как до Луны. Она не была ни красивой, ни доброй, но он любил ее. Под толстым, как штукатурка, слоем грима лицо ее покрывали оспины, но он по ночам восхищенно смотрел на нее из своей кроватки и воображал, что ее шрамы — это созвездия, зашифрованная карта, указывающая путь в далекие счастливые края. У нее был резкий выговор уроженки сельской местности, и даже сейчас порой, когда он слышал где-нибудь этот специфический аппалачский говорок, его охватывала смутная тоска по тому, чего он никогда не знал: по дому.