Клер замешивала нарубленный крупными кусочками инжир в гору теста, когда в заднюю дверь раздался стук, возвещая о появлении Расселла.

— Входите, — произнесла она, формируя из теста батон и укладывая его на противне, после чего отточенным движением сделала на поверхности теста три аккуратных надреза.

Расселл медленно открыл дверь. На нем был тот же серый костюм, что и вчера. Теперь Клер обратила внимание на то, что выглядит он заметно поношенным. Гость настороженно огляделся по сторонам, проверяя, есть ли в кухне еще кто-то. Видимо, пытался понять, не рассказала ли Клер про него кому-нибудь, не передумала ли. Наверное, именно это было для него самой трудной частью игры, самой опасной ее частью. Теперь, когда Клер могла взглянуть на ситуацию более отстраненно, она начала понимать, почему ее мать связалась с ним, пусть и на короткое время. Лорелею всегда тянуло к людям авантюрного склада, которые вечно балансировали на грани фола. Рядом с ними она чувствовала себя живой.

— Интересно, — произнесла Клер, когда он наконец переступил через порог, — когда вы расспрашивали обо мне в городе, кто-нибудь рассказал вам о моей бабушке?

— О вашей бабушке? — переспросил Расселл. — Нет, разве что совсем вскользь.

— А когда вы общались с моей матерью, она никогда о ней не говорила?

Она сунула руки в стеганые рукавицы и наклонилась вытащить из духовки противень с очередными двумя батонами.

Расселл уклонился от ответа, заметив:

— Ну, Клер, как мы с вами теперь оба знаем, Лорелея не была вашей матерью.

Клер сняла батоны с противня и положила на решетку рядом с остальными — остывать.

— Однажды бабушка Мэри продала одной женщине бутылку масла из львиного зева, и на следующий день та женщина нашла фамильные изумруды, которые давным-давно считались потерянными. Оказалось, они были закопаны на заднем дворе, в банке из-под консервов, — сказала Клер, снимая рукавицы. — И таких историй о ней ходит масса. По правде говоря, я удивлена, что вы их не слышали.

— Дым и зеркала, — пожал плечами Расселл.

— В вашем мире — возможно, но не в моем.

Расселл был явно озадачен, и Клер видела, что ему это не нравится.

— Вы выписали мне чек или нет?

— Пока нет.

— Я же сказал, что приду за ним сегодня.

Клер подошла к блоку для хранения ножей и неторопливо вытащила оттуда хлебную пилу.

— Сначала вам придется удовлетворить мое любопытство относительно одного вопроса. — Она взяла со стола остывший батон и отрезала от него толстый ломоть. — Вы читали про мой леденцовый бизнес, а сами леденцы хоть раз пробовали?

— Я не люблю сладкого, — отрезал Расселл.

— Это меня не удивляет. Думаю, если бы вы их попробовали, это могло бы сэкономить нам обоим массу нервов. — Она положила ломоть хлеба на голубую тарелку и даже намазала его маслом. — Вот, попробуйте.

Она придвинула тарелку к Расселлу, который стоял в торце кухонного островка.

Он покосился на хлеб, потом вновь перевел взгляд на Клер:

— Спасибо, я не голоден.

— Я, видимо, не вполне ясно изложила свои условия. Попробуйте, в противном случае обсуждать нам с вами будет нечего.

Он не сводил с нее глаз, но желваки на скулах у него ходили ходуном.

— Вы отдаете себе отчет в том, что попытка отравить меня лишь привлечет дополнительное внимание к тому, что вы предпочли бы не предавать огласке?

— Я вовсе не пытаюсь вас отравить, — рассмеялась Клер. — Это инжирно-перечный хлеб, испеченный из продуктов, которые всегда есть у меня в шкафчиках.

Она отрезала себе ломоть от того же самого батона и откусила кусок. Корочка была твердой, а мякиш влажным, а жгучая острота перца неожиданно гармонично дополняла экзотическую сладость инжира. Клер не торопясь прожевала хлеб и проглотила его, демонстрируя, как ей вкусно.

— Я все равно не стану его есть, — сказал Расселл.

Клер улыбнулась:

— Что, по вашему мнению, сделает с вами этот хлеб, мистер Залер? Заставит вас передумать? Или все забыть? А может, устыдиться? Потому что все это мне под силу. Вот как я хороша в своем деле. Вот как хорошо обучила меня моя бабушка. — Она наклонилась к Расселлу и прошептала: — Попробуйте кусочек. Что, страшно?

Она чувствовала, как пульсирует под кожей, разбегаясь колючими мурашками, ее дар, ее решимость. Это ощущение придавало ей твердости, уверенности в своих силах. В своих корнях.

Расселл едва заметно переступил с ноги на ногу.

— Я ведь уже сказал, я не голоден.

Клер выпрямилась и покачала головой:

— Должна признать, ДНК-тест и фальшивое свидетельство о рождении — это был сильный ход. Но я раскусила ваш блеф.

Расселл в упор смотрел на нее своими серебристыми глазами, выжидая, но Клер лишь молча смотрела на него в ответ. Судя по всему, он пытался воспользоваться этой паузой, чтобы сообразить, какой еще рычаг можно задействовать. Однако внезапно он почему-то решил выйти из этого поединка взглядов, мигом растеряв весь свой кураж. Это была почти физическая трансформация, он словно бы даже стал меньше в размерах, так что костюм повис на нем мешком.

— Я дал вам слишком много времени на размышление. — Он сунул руки в карманы и отошел на несколько шагов. — Если бы я вчера потребовал у вас расплатиться со мной прямо на месте, вы отдали бы мне деньги. Я это видел. Что произошло?

— Я поговорила со своей сестрой, — ответила Клер просто. — Вы недооцениваете силу семьи. Я сама едва не сделала ту же ошибку.

— Но, Клер, я же сказал вам, что Лорелея не ваша….

— Мистер Залер, я не желаю больше ничего об этом слышать.

Ни слова не говоря, он развернулся и вышел прочь. Может, решил, что игра не стоит свеч. Может, просто устал. Может, отправился искать счастья где-нибудь в другом месте. Значит, она так никогда и не узнает, что навело его на мысль явиться к ней с этой историей. Он скрылся так неожиданно, что первым побуждением Клер было броситься за ним. Ей хотелось расспросить его о матери, разузнать у него то, что было известно ему о ней на самом деле, какие отношения связывали их в действительности. Всякие мелочи, которые сделали бы образ Лорелеи более выпуклым. Но Клер не стала этого делать. Она вполне может жить с сознанием того, что так и не узнает многого о своей бабке и матери. И с тем, что никогда не узнает, что было в том дневнике про Карла. Единственное, что она знала твердо: эти женщины составляют неотъемлемую часть ее жизни, неотъемлемую часть ее личности.

И что личность эта — одна из Уэверли.

Энн Эйнсли мыла посуду после завтрака (ее брат решительно отвергал возможность мыть его тонкий фарфор в посудомоечной машине), когда ей показалось, что где-то что-то горит. Она оторвалась от тарелок и повернула голову, проверяя, выключила ли духовку. Перед тем как мыть посуду, она слегка приоткрыла окно над раковиной, чтобы проветрить после приготовления завтрака. Энн потянула носом: запах гари шел с улицы.

Она оставила недомытую посуду и открыла дверь кухни.

На ходу вытирая мокрые руки о джинсы, она принялась оглядываться по сторонам, пока не увидела, что из ее тайного закутка идет дым. Неужели загорелся тепловой насос? Замечательно, подумала Энн. Теперь она лишится единственного места, где может без помех посидеть на свежем воздухе.

Но когда она подбежала ближе, то поняла, что дым поднимается от земли, где на большой металлической крышке от мусорного бачка горели какие-то бумаги. В кресле в ее потайном закутке сидел Расселл Залер и бросал в огонь одну бумагу за другой, глядя, как они горят.

Когда она опустилась в другое кресло напротив него, он никак не отреагировал на ее появление.

Она наблюдала за тем, как он жжет вырезку журнальной статьи про Клер Уэверли и ее леденцовый бизнес. Затем копии налоговой отчетности Клер. У Энн прямо-таки чесались руки заглянуть в них. Следом в огонь полетели копии свидетельств о смерти неких Барби Пьедпойнт и Инглера Уайтмана.

Под конец он бросил поверх общей кучи две совершенно одинаковые фотокарточки (хотя Энн помнила, что в чемодане у него их было три), но в самый последний момент неожиданно передумал и выхватил одну из огня. Быстро помахал ею в воздухе, чтобы потушить, потом сунул во внутренний карман пиджака; еще какое-то время сквозь петли пробивались тонкие струйки дыма.