Ивана Васильевича больнее задевала предстоящая борьба с церковным землевладением, чем он старался показать Щелкалову. Как бы ни относиться к архимандритам и самому Московскому митрополиту, деньги монастырей были деньгами бога. Как его домом была любая церковь, независимо от нравственности священника и дьякона. И вот он деньги бога хочет отнять, пустить на душегубство — на войну, и никому не объяснишь, как это тяжело.

Когда он запретил закладывать вотчины в богатые монастыри, у него оставалось оправдание перед бедными. Тарханы придётся отменить для всех.

В просторной образной Иван Васильевич бережно опустился на колени. «Царю небесный, утешителю душе истины...» Сухое жжение в глазах сменилось слёзным орошением. На середине кондака: «...и в совершение намерения благого дела...» — лицо его перекосила глумливая улыбка: вот что он совершит! Уйдёт — и в то же время останется висеть над государством грозящей и лукаво-обиженной тенью.

   — Я развяжу себя, — шептал Иван Васильевич, сотрясаясь от злорадного, болезненного смеха.

Ни дьяки, ни бояре, ни даже Дмитрий Годунов с его расчётливым умом не были в состоянии предвидеть, какое издевательское лицедейство устроит скоро Иван Васильевич на всю Россию. В нём, как в скоморошьем вопле и глумлении, утонут и обиженное бормотание иноков, и жалкие мучения совести. Их Иван Васильевич искупит таким самоунижением, что каждому русскому станет не по себе. А ничего не сделаешь!

Пока ему недоставало решимости. Но подданные уже заботились о том, чтобы наполнить чашу его излишнего терпения. Смех, издевательство, недоумение ударят по его врагам сильнее, чем топоры.

Хотя и топоры не отменялись.

Неупокой увидел замок в Троках, как исполнение сна. В синих сумерках, под разгоравшейся луной, из тёмных озёрных вод вознеслись шпиль и длинная крыша донжона, обрывистые стены и вздёрнутая к небу воротная башня. В неё упирался подъёмный мост через протоку. Замок был военным укреплением, гнездом руководителя разведки и в то же время — окаменевшей литовской сказкой про замок посреди озера.

Лунный сумеречный свет лежал на воде, как на слюде окна подземного жилища некоего духа, хозяина страны; а в дальних камышах плескались лаймы, любившие детей.

Когда Рудак с Неупокоем отчалили от низкого берега, далёкая стена, спускавшаяся прямо в воду, выглядела безлюдной и нестрашной.

С неё, вдали от башен, Крица должен был спустить им «лествицу Иакова». Рудак грёб осторожно, от затуманенной луны вода под лопастями вязко колыхалась, капли сливались с нею почти без звука. Стена росла. Стала видна песчаная коса с рассеянными камнями. Между зубцами заколыхался свет. Наверно, городничий менял дозорных. Потом из ямы замкового двора, сильно приглушённая стенами, вознеслась песня. Шляхта и драбы праздновали пятидесятницу, или, как говорили в Литве, троицу.

   — Повезло Крице, — хихикнул Рудак. — Али не поднесут?

На троицу Неупокой рассчитывал. И на туман. Рудак, насколько было можно, вёл лодку по протокам между островками, а когда осталось саженей сто открытой, просматриваемой со стены, воды, туман сгустился над вершинами тяжёлых ив и вовсе замутил луну. Стена и берег слились с чёрной купелью озера.

У берега устало курлыкали лягушки. Лодка шаркнула днищем по песку. Рудак затявкал бездомным псом. Это был знак для Крицы.

Песню в замке приморило. Над головою, на стене не было слышно ни шороха, ни звяка. Самое время было бы ударить хорошему дождю, да разве его выпросишь в небесных приказах? Там та же волокита, что в земных.

Плеснула рыба. Шлёпанье плавников выходило гулким, словно в озеро кидали камешки. Рудак первым сообразил, что это и вправду камешки. Он выскочил из лодки и двинулся по берегу на плеск. «Лествица Иакова» уже свисала со стены. Первым, летуче перекрестившись, полез Рудак.

На стене стал заметен ветерок. Он подталкивал заозёрную мглу, глушившую последний небесный свет. Стена у замка была двойной. Ко внутренней четвероугольником примыкали каменные палаты донжона, образующие тесноватый двор. Утром Крицу во двор не пустили, а велели выгрузить мёд у наружной кладовой, слева от ворот. Слуга велел было явиться за деньгами завтра, когда вернётся пан ключник. Жмудин заругался, из окна воротной башни кто-то крикнул слуге: «Нехай ждут!» Слуга запер кладовую и ушёл решать вопрос с оплатой.

Жмудин и Крица болтались между стенами часа два. Во внутренней стене оказалось множество дверок, ведущих в кладовые и подвалы, нарочно устроенные так, чтобы не пускать поставщиков в замковый двор. За одной дверкой с навешенным, но не запертым замком их ждало письмо Граевского. Оно лежало, как условлено, под винной бочкой. Крица отдал письмо жмудину и заявил, что остаётся здесь.

Жмудину было всё равно. Его уже искал посланец пана городничего с деньгами. Посланец не знал, сколько народу въехало в ворота, слуга же, по обычаю всех слуг, запропастился, заленился выходить. Жмудин уехал, Крица задремал в кладовке у винной бочки.

Вечером на наружную стену не выставили драбов. Её только два раза обошли с факелом. В Литве было тихо, Троки располагались в глубине страны, начальство — в Стенжице... Пан Протасович чувствовал себя в полнейшей безопасности.

Крица провёл Неупокоя и Рудака в кладовую, пропахшую старым суслом. Отсюда в замковый двор вело зарешеченное окно. Пока Рудак обследовал ржавые прутья, Неупокой давал последние наставления:

   — На пытку нам становиться нельзя, ребяты. Литовцы заставят говорить. Поэтому живыми не даваться.

Митька вздохнул, Рудак сказал про решётку:

   — Сии запоры от плохих воров. Наши московские давно всё из подклетей повыняли ба.

   — Сломаешь?

   — Эка!

Рудак стал ковырять ножом, простукивать в местах соединения решётки с кирпичами. С присловьем: «Московские робяты и не такие жалезки гнули», — он оттянул первый прут. Крица тоже загорелся, работал молча. Рудак был попроворнее, радостно обобщал: «Московские новгородских всегда бивали, и вологодских ишшо побьём!» Между разогнутыми прутьями он проскользнул в окно с истинно воровским искусством, словно червь.

За ним полез Неупокой. С его худобой это оказалось просто. Крице никак было не протолкнуть плечи, Рудаку пришлось тянуть его, и то потомственному кузнецу сдавило грудь.

— Обратно как полезем второпях? — спросил он зыбко, словно ему и голос отдавило.

Рудак видел в темноте лучше других. Он первым двинулся вдоль глухой стены донжона.

Двор был пуст. В нескольких окнах горел свет, резко-жёлтый на чёрных обрывах стен. Чувствуя близость непогоды, пирующие драбы переселились в башню. На уровне второго этажа шла галерея, на неё вели две лестницы с отвратительно скрипящими ступенями. Незапертая дверь отворилась в черноту сеней или длинного перехода, где приходилось пробираться ощупью. Теперь Неупокой пошёл вперёд.

Он рисковал ради Василия Ивановича. Во-первых, не худо добыть любые подлинные документы из замка в Троках. Неупокой, расспросив Рудака, догадался, что положение Василия Ивановича не просто сложно, а опасно: Рудак стал отзываться о нём с какой-то непочтительной прохладцей. Порядки и нравы при московском дворе были таковы, что без хорошо поданной, хоть и пустой работы тебя ценили вдвое ниже истинной стоимости.

Если и не удастся выкрасть бумаги, куда важней была вторая цель. Пора было увенчивать игру с князем Полубенским.

Горницы-кабинеты, где должны храниться тайные бумаги, могли быть на втором и третьем этажах. В хмельную ночь тройцы в них вряд ли кто остался. С запорами Рудак управится. Вдыхая запах суконных дорогих обоев, кожи и кисловатого уголья в холодных каминах, Неупокой с расставленными руками шёл от окна к окну, миновал какой-то зал... На небе густо копились тучи, окна едва угадывались белыми личинами на невидимых стенах.

Галерея проходных комнат, где не было ничего, кроме кушеток и столиков с острыми углами, вывела их в какой-то тупичок. В нём нащупались две дверки: одна запертая, другая — нет. На выходе из тупичка была третья дверь, освещённая изнутри. Из-за неё шла музыка — отчётливая, тонкая, какая-то раздельная. Наверно, играли на органчике, такие инструменты были известны на Москве, их привозили англичане.