Спать не хотелось. Жмудин заваривал какую-то траву, давал попробовать. Настой был горьким и бодрящим. Рудак похвастал:

   — Я бабу нашёл под Оршей. Сладкую, вдовую.

   — Скор ты на... — одобрил Крица. — Не в блядне ли?

   — Ни-ни! Иду по берегу, сторожусь...

Рудак рассказывал, как молодая жёнка гуляла по полю, в овсе, увидела пришлого мужика в сарае, и он сразу полюбился ей. Подсела, слово за слово... Сердечный разговор. Когда вернутся, он к ней гостевать пойдёт.

   — Женись, не упускай, — советовал Крица. — С твоей-то рожей.

   — Венчаться неохота в третий раз, — корчил Рудак бывалого.

   — Зачем венчаться? — рассудил жмудин. — Так живи.

   — Срам!

Рудаку нравилось измываться над жмудином, всё понимавшим прямо и простодушно. Тот возразил:

   — У нас невенчанных половина Литвы. И паны, и простые. Запишутся у войта[32] и живут. Их не судят, считают за женатых.

   — А дети?

   — Дети всё одно... наследуют. Только коли у шляхтича, надо, чтобы два свидетеля подтвердили. Тогда они шляхтичами пишутся, хотя жена холопка. Мы детей любим. Для матери нет страшнее пожелать, чтобы её дитятко лайма подменила.

   — Это кто?

   — Дева озёрная, лесная. Лаймы тоже любят детей, рожать не могут. Скрутят ляльку из веток да соломы, подкинут матери вместо живого. Если та поздно хватится, лялька мясом обрастёт, не отличишь. Много раз было на дальних хуторах: лежит дитя, не плачет. Мать станет распелёнывать, глядь голова человечья, а из целен хворост торчит. Не до конца мясом обросло. Глазами водит... Тут его надо скорее жечь.

   — А ежли обрастёт?

Рудак забыл шутить.

   — Не отличишь. В возраст войдёт. Только работать ничего не может, всякую работу надо за него кончать. Бывает, лайма бабой притворится, к мужику прибьётся — красивая, живая, на всякий затейный срам способная. А ни одну работу не может кончить.

Крица с натугой засмеялся:

   — У нас по городам таких дитяток... Их подьячими зовут!

Обратились к Неупокою:

   — Осундарь, может такое быть? Чтоб из соломы!

Тот не сдал научных позиций:

   — Духи добра и зла действуют только через душу человека. Телесные же оборотни суть дьявольские суеверия.

   — Наш ксёндз то же говорит, — сказал жмудин. — А люди видели. Твои слова от книг, пан милостивый, а мои от жизни.

Укладываясь спать, Крица предположил:

   — Верно, я тоже подменённый. Из веника. Ни жёнки, ни жизни путной. В Вологду вернусь с деньгами, оженюсь...

...Антоний Смит ждал их в избушке бортника, в пяти вёрстах от Трок. Бортник ушёл в обход своих владений, осматривать дупла и считать убытки, принесённые зимой. В избушке осталось две кади загустевшего мёда, требующего варки и сычения, чтоб не пропал. Антоний купил его. Бортник видел Смита впервые в жизни, но деньги есть деньги, он их взял и ушёл... Антоний приготовил подводу.

Мой человек и твой поедут в замок, — объяснил он Неупокою. — Торговать мёд пану Протасовичу. То бардзо, что мёд не свеж: пан Протасович у любовницы, вернётся не сегодня, без него ключник не решится принять мёд. Придётся задержаться в замке до вечорин. Один из драбов, коему хорошо заплачено, возьмёт письмо у пана Крыштофа и положит в условленное место. Драб ни из замка выходить не хочет с тым письмом, ни встречаться с твоим человеком. Ежели твой человек, попавшись при обыске в воротах, захочет выдать драба, он того не сможет. В Троках, пане, работать надо тоньше, нежли в Орше.

У Неупокоя были собственные умыслы. Он понимал необходимость отправки письма Граевского в Стенжицу, но в свете новых указаний из Москвы проникновение в Трокайский замок следовало использовать полнее. Он велел Смиту нарисовать расположение выходов, башен, внутренних помещений замка.

   — Для чего, пан?

   — Черти, не спрашивай!

Остров на озере. С берега на него ведёт подъёмный мост. Стена. Вторая. Из внутреннего двора на галерею трёхэтажного донжона идут две лестницы. В донжоне зал, более десятка комнат. Граевский сидит в подвале башни под охраной.

   — Со двора ночью входы охраняются?

   — Я не бывал там ночью, пане.

   — Где стоит стража?

Антоний всё больше хмурился. Ему было поручено добыть письмо. Он обеспечил чистую работу. Ежели московиты отступят от его замысла, прольётся кровь. Смит крови не хотел, ему ещё работать и жить в Литве. Со злорадным нажимом он ставил кресты, где ожидалась стража.

   — Что ты задумал, пане милостивый, поделись!

   — Безвестным не останешься. Кто с мёдом едет? Рудак?

Антоний беспокойно всматривался в лица московитов. Выбрал Крицу:

   — Никто как он. И мой жмудин. От этого, — он с неприязнью кивнул на Рудака, — за милю несёт московщиной.

Неупокой должен был согласиться с ним. Присмотревшись к мягким лицам русинов в Литве, он стал отчётливее различать московские, восточно-русские черты. У московита, особенно у горожанина, повадка беспокойная и скрытная, лик острый, взгляд притушенный. Вологжанин Крица, северный добродушный человек, отсвечивал не так заметно.

Жмудин ушёл запрягать. Неупокой сказал Крице:

   — Слушай меня, Митька, бо от сего зависит вся твоя будущая жизнь. Попадёшь в замок. Найдёшь письмо в условном месте, отдашь его жмудину. Нехай он уезжает. Сам спрячешься в подклете, на конюшне, в отхожем месте, где придётся. Завтра светлый праздник троицы, хозяев в замке нет, важные паны в Стенжице, так неужели не хмельные драбы-то? На крайний случай оправдаешься, что уснул пьяный, а товарищ бросил тебя. Наступит ночь — ползи на стену. Лестница на стену есть со двора, другая через башню — вот и вот. Снимай теперь жупан. Рудак, дай ему лествицу Иакова.

Так люди Колычева называли тонкую волосяную верёвку с петлями и крюком. По ней можно было залезть на стену в несколько саженей. Рудак задрал рубаху, смотал с себя лествицу и с неохотой отдал Крице:

   — Не утеряй, Вологда!

   — Простись, в Москве другую выдадут, если вернёмся, — утешил Неупокой. — Митька, посреди ночи спустишь нам вервие. Ну, господи благослови!

   — Пан жаждет моей погибели! — взмолился, догадался Антоний Смит.

   — Не скули, за гибель тебе платят. Лодку достань нам к вечеру.

Подвода была готова. Вкатили бочку с мёдом. Колеса заскрипели так, что и Неупокою стало тошно, словно он похоронные дроги провожал. Один Рудак был весел и проверял, скользит ли из ножен нож и ловко ли охватывает запястье петля запазушного кистенька, простого инструмента городских воров.

С деньгами было плохо. Дьяки Ильин и Володимеров докладывали, что поступления от таможенных и прочих сборов начали иссякать. Причину они видели в том, что, хотя послеопричное послабление и разбудило в людях желание работать, копить и торговать, что-то ещё мешает развернуться «торговым мужикам» и «мочным хозяевам». Иван Васильевич обрезал их, напомнив, что только в Англии королева исполняет прихоти торговых мужиков, в России же их надо держать в строгости, пока они на голову не сели.

Иван Васильевич из доносов Годуновых и Нагого был уже наслышан, о чём толкуют в приказах и при дворе царевича Ивана: надо-де дальше развязывать народу руки, восстановить наследственное право на землю, снять излишние тяготы с чёрных крестьян и шире распродавать заброшенные поместья через приказ князя Друцкого. На это Иван Васильевич пойти не мог, ибо другие — воинские люди, чьей преданностью он слишком дорожил, — желали совсем иного: твёрдого управления страной, чтобы держать в покорности посадских и крестьян. А деньги, полагал Иван Васильевич, надобно изыскать иным путём.

Андрей Щелкалов, потея от неразрешимости вопроса и жаркой печки, перечислял причины скудости: лучшие земли Друцкий распродал, многие обелил от податей на три-четыре года. Надо ждать. Построена китай-городская стена, много потрачено на содержание войска на Оке, заложен городок Орёл. «Не худо бы урезать скатерть», — подхалимски процитировал государя Андрей Яковлевич.