В последние два года работать становилось всё труднее. Слухами приходилось пользоваться чаще, чем проверенными сведениями. Необходимы были двойные и тройные перепроверки. Использовалось всё: когда из Киева в Москву шли богомольцы-православные, по возвращении они обязаны были докладывать о виденном и слышанном каштеляну. Опрашивались возвратившиеся пленные. Филон Семёнович не верил шпегам на слово — со страху, что их поймают, и из желания скорее вернуться в Оршу, они нахватывали слухов на базарах. Случалось и другое: кто-то подсовывал им сведения годовой давности. Однажды они нарисовали Кмите такое перемещение русских войск, какое наблюдалось в год Молодей, и это непросеянное зерно Филон Семёнович отправил в Вильно.

В Смоленске было легче: скопления войск, указы жителям и прочие мероприятия довольно верно отражали изменчивые намерения Москвы. Лучшие люди — Козьма Труба, Алексей Нодавец — часто ходили под Смоленск. Из самой Перми вернулся в Оршу некий Алексей Станиславович и рассказал, что русские войска с запада переброшены на юг, а к Смоленску стянуты ногайцы. Кмита насторожился и отпустил в Смоленск оршанских мещан для торга. Они из Смоленска едучи, поткались с вожом князя великого с Тишком Ломакиным Смольняниным (тот Ломакин здавна у мене шпегом есть и перед тым многие ведомости и перестереженья мне чинивал)»... Ломакин передал: «Верно, что ногаям с черемисами велено быть на границе. Только не знаем, от вас или от нас кто начнёт. А теперь воевода смоленский по мене послал, не ведаю, пошто. А вы о том о всём Филону от мене подружите. А нам бы лелей, штоб межи государей был покой».

Когда военные гадают, кто начнёт, война не за горами. Кмита мрачнел с каждой февральской оттепелью и мартовским погожим днём. Пугливо шуршала подо льдом Оршица, впадавшая в Днепр под угловой башней. Глаз прикидывал невольно, долго ли продержатся стены из брёвен и обмурованные валунами башни. Одиннадцать пушек и триста драбов — не слишком надёжный заслон границы. В случае штурма всем, наверное, придётся лечь.

Пришёл апрель. Хмурую страстную седмицу Филон Семёнович провёл в молитвах-размышлениях, сродни молениям Спасителя за день до кончины. В письмах он уже прямо взывал к Воловичу и панам радным об усилении границы. Те, как нарочно, из-за безденежья, поверив обещаниям задержанных посланцев-московитов, постановили уменьшить число наёмных драбов в пограничных городках до нескольких десятков. Тоска Гефсиманского сада сгущалась в Оршанском замке.

Вскрылась Оршица. Во время выездов из замка Кмита надолго останавливал коня. Оба смотрели в воду в весеннем оцепенении, бессмысленно перебирая воспоминания, словно цветную гальку. Виляя по посаду, Оршица шевелила осоковые заросли — там жадно, оголодав за зиму, кормилась и дышала рыба. На устье, у слияния-гибели с Днепром, по дну тянулись траурные водоросли. На них Оршица полыхала льдистыми пузырчатыми струями. А на самом слиянии — только камни, скользкая мостовая смерти. За ней Оршицы нет: последний всхлип струи — и безвозвратное растворение в шёлковых омутах Днепра.

Филон Семёнович задумывался о московском государе. Он приманивал мысли Кмиты, как рассёдланных коней, стоило отпустить их. Литва и Польша со времён Ягайлы не знали сильного правителя. Кмита, военный человек, тосковал по государю-полководцу.

Он не обманывался в отношении военного искусства Ивана Васильевича. Сражения, от взятия Казани до Молодей, выигрывали воеводы. У воевод, как водится, случались неудачи, промахи, обыкновенное растяпство. Но если Иван Васильевич был при войске, походы завершались победоносно. В русских военачальников словно вливали умудряющее зелье. А стоило Ивану Васильевичу уехать после Пайды в Новгород, русских разбили шведы. То же под Улой: пришло бы воеводам в голову не выставить боевого охранения, будь государь рядом?

У московита был природный царственный талант, способность заставлять людей работать и трепетать. По сведениям Сиротки, его вовсе не было у Генриха.

При мыслях о московском великом князе перед глазами Кмиты раздвигалось некое пространство, пропасть земли, её восточная бескрайность. Там, за горами Камень, разбросаны несильные народы, осколки татарских орд. Власть московита постепенно распространится на восток. Страшно подумать, какой станет Россия лет через сто. Что рядом с ней Литва? Оршица, утекающая в Днепр...

Из писем Филона Кмиты панам радным:

«1 марта 1574 г.

...Одно то с земли неприятельской слыхать, иж дей князь великий Московский сам и с сынми своими с Москвы выехал до Александровой слободы, а вже дей о приеханью его королевской милости пана нашего до Кракова чует. Войска, которые был распустил, тым зася наготову розсказал быти. А с татары ногайскими и черемисок) перемирье взял».

«2 марта 1574 г.

Осведоные и ясновельможные милостивые Панове Рада великого князьства Литовского! Ко высланью до вашей панской милости отсюль з Орши хлопца моего Лосятинского, прислал до мене з заграничья шпег мой, на имя Козма Труба, посланца своего, даючи знать, иж де на дней теперешних близко прошлых люду московского немалые войска до Смоленска прибыли, а людей пограничных из сел от границ приставщики выгоняют, и острог дей новый моцный в Смоленску начали робить. А я, маючи таковую ведомость, того ж часу и тое годины другого есми шпега Олексея Нодавца до границ выслал... Потом, скоро по отправе тех шпегов, другой шпег мой на имя Юрко Железкович дал знать теми же словы, иж дей с Смоленску приставщики смоленские (не ведаю, што тому причина) людей всех с сел з заграничья выгоняют...»

Дмитрий Иванович Годунов до времени ограничивался Постельным приказом, то есть хозяйственной жизнью двора, его мелкосемейной суетой и интригами, забавлявшими государя. Иван Васильевич не видел в Годунове соперника Колычеву. Он только с удовольствием наблюдал за их грызнёй.

Союзниками Колычева были князь Тулупов, мать его Анна и протопоп церкви Александровой слободы. Княгиня Анна искусно создавала впечатление, что и царица — сторонница Умного. То, что Умной не просто не любил царицу, а замыслил сменить её, было их тайной.

Другая тайна состояла в бесовском расчёте Василия Ивановича, избравшего бдительного Годунова орудием расправы с государыней.

Ворожея Козлиха прижилась у царицы Анны. Она ходила к ней по понедельникам и пятницам — дням, самым подходящим для лечения и ворожбы. Анна хотела родить. Лушка Козлиха хотела стать её доверенным лицом и угодить княгине Тулуповой. Пронося травы во дворец, вешая над царицыной постелью «громовую стрелку» — чёртов палец, Козлиха рисковала, но знала, ради чего. Контраст между прозябанием в Заречье и теперешним доверием государыни был слишком соблазнителен.

К травам в России отношение особое. Ими лечились и травились. Вылечиться желает всякий. Но гораздо больше люди боятся заболеть.

К травникам относились подозрительно, особенно при дворе.

У государя погибли три жены. Иван Васильевич и Годунов имели основание не доверять травникам и преследовать ворожей.

Козлиху не обыскивали. Только смотрели, чтобы она сдавала при входе в царицыны палаты свою кошёлку. Она сдавала, всякий раз мелочно проверяя, не спёр ли сын боярский истопник что-либо из её бабьего имущества: деревянный гребень, цветные нитки, скляницу с ароматной водкой, как называли тогда духи, дешёвый бисер в полотняном мешочке. Истопник скалился, и, уж во всяком случае, ему не приходило в голову залезть под юбку-запаску к стареющей Козлихе.

Под запаской Козлиха проносила травы. Выставив для дозора доверенную спальницу Анку Васильчикову, она заваривала их на масляной лампе или настаивала на вине. Был ещё способ скорого составления настоек — в тёплом навозе. Только для этого Васильчиковой приходилось бегать на конюшню и поить конюха.

Расчёт Колычева основывался на неизбежном — таком, как сила тяжести или законы трения. Бдительность по мелочам изгладывает и отупляет ум. Годунов должен был поймать ворожею.