В Москву съезжались последние представители. Их вовсе не выбирали на местах, а назначали сверху. Ближние люди государя знали, на кого можно положиться, и посылали наказы — прибыть в Москву. То же вершили и руководители приказов, и, разумеется, митрополит Московский и Всея Руси. Святых отцов ещё и припугнули судными делами митрополита, архимандрита Чудова монастыря и, вовсе неожиданно, арестом Леонида. Тот не был даже допущен к государю для объяснений.

Поэтому и представители подобрались простые умом и сердцем. К примеру, от Волоколамского монастыря явился Гурий Ступишин, предъявивший отчёт за месяц на сто рублей и двадцать два алтына. Не о земле печаловаться, а оправдаться в тратах — вот его тяготы.

С московскими посадскими было и вовсе просто: они за честь сочли, что их пустили в Грановитую палату. Ждать от них ничего, кроме восторженного лепета, не приходилось.

Приказные же деятели не вызывали у государя ни малейшего сомнения. Они всегда подписывали то, что он велел. Но с ними он как раз и просчитался и в наказание должен был выслушивать всё, накопившееся и наболевшее у дьяков за годы управления страной.

...Записи их речей не сохранились. О чём они вещали, упрекали, какие рисовали печальные картины, можно лишь догадаться, читая ответное двухчасовое слово государя. Его записал для лорда Уолсингема Джером Горсей.

«Беззаконные и неверные холопы! Какие слова могут заклеймить этот несчастный день? Как выбелить из памяти ваш позор и измену? Чем смыть пятна этой скверны, нечистоты и подлости?.. Я покину вас! Враги вас растерзают и поработят. Господь и чудотворцы на небесах вопиют против вас — сами же вы кричали тут о голоде и бедствиях страны! В этом не я виноват, а вы... Но никакие наказания, ниспосылаемые через нас от бога, не смогут возбудить в нашем народе совести и исправить его!»

В разорённом доме поселились воры.

Они подкармливали беглого Неупокоя и беспризорного Филипку, вновь замолчавшего как будто для того, чтобы не поломать гримасу ненависти, окостенившую его навеки сомкнутые губы.

Воры вселились в дом Венедикта Борисовича ненадолго. Никольская улица — не для ночных промышленников. Стоило земским казакам узнать про них, их быстро перебили бы. Но очень уж заманчиво иметь пристанище в сердце Китай-города, где было столько поживы. Пока их не накрыли в этом опальном доме, им были не страшны решётки, запиравшие ночные улицы, и неожиданные налёты щелкаловских дозоров на воровские тёмные окраины.

Вельможные соседи и богатые посадские, со страхом ожидавшие развития событий наверху, и в мыслях не держали заглядывать в проклятый дом. Тени же на его дворе, скрипы калитки и нечаянные огоньки, когда упившиеся с добычи воры теряли осторожность, соседи объясняли просто: Дунюшкина душа бродила по загаженным чуланам в поисках Ксюши и Филипки. Спаси и упокой её господь.

Филипку воры нашли в садовом шалаше. Он пробавлялся капустой и морковкой с заброшенного огорода и яблоками — первым урожаем от молодых посадок после московского пожара. Воры использовали мальчонку как гулевой отряд, для боевой разведки. Он объяснялся с ними простыми знаками: «опасно — не опасно», «казак», «посадский во хмелю», «бобёр» — богато одетый без охраны. И по заборам Филипка лазил ловко, главное — ладил с собаками самых свирепых сторожевых пород. На нём, считали воры, лежит благодать невинного страдальца, и звери чуют её...

Неупокою повезло в последнюю минуту: по возвращении посольства в Старицу глава Стрелецкого приказа Григорий Колычев предупредил Дуплева об аресте Василия Ивановича. Большего он сделать не мог. Той же ночью Неупокой исчез с бумагами, касавшимися князя Полубенского. Зачем он взял их, он и сам не знал, — не для того ли, чтобы ищейки Годунова упорней его искали? Сперва хотел бежать на Волгу, около месяца болтался по лесным избушкам, потом сообразил, что в Нижнем Новгороде его уже высматривают. В сентябре на дорогах были усилены заставы, Василий Щелкалов показывал старание... Легче всего оказалось попасть в Москву. В дом Венедикта Борисовича Неупокой пробрался по тем же соображениям, что и воры: здесь его искать не догадаются.

Первое время он не слишком верил, что ему угрожает смерть. Как человеку Колычева, ему не избежать допроса с пыткой, но легче вынести мучение, чем прятаться всю остальную жизнь. За что сгубили Василия Ивановича, Неупокой понять не мог. Во всяком случае, его задание, отлично выполненное в Литве, причислить к измене было трудно, Неупокой готов был дать отчёт кому угодно... Временами ему даже хотелось, чтобы его поймали, немного попытали и помиловали. Сам он являться с повинной не решался, но выходил на улицы в дневное время, испытывал судьбу. Он убедился, что скрыться в городе легче, чем в лесу.

Но однажды толпа увлекла его к Кремлю, куда с Арбата привезли для казни пытанного Елисея Бомеля. Неупокой увидел его в пяти шагах.

Телегу с лекарем почти не охраняли — кому он нужен, горелый кусок мяса. Москвичи весело лезли поглядеть на чародея, но вскоре так же резво выбирались прочь. Вид Елисея вызывал изгагу. Из-под забуревшей, сморщенной и лопнувшей кожи сочилась жёлтая дрянь, лицо стало нечеловеческим, безумным, Елисей выглядел хуже мёртвого. Изредка открывались его глаза, подернутые смертной слепотой, безразличием к миру. Однако при звоне колокола к обедне в раскрытых бельмах как будто зачернела бездна, какое-то бесчеловечное знание или видение... Пытка, шептали москвичи, выявила его бесовский облик, вывернула наружу всё зло его души. Искромсанные губы, казалось, не способны были произнести ни звука, но оказавшиеся рядом с телегой уверяли, будто Елисей изредка произносит слово «езу». Посадские считали, что он беседует на тайном языке с самим Хозяином — бесом, сопровождавшим его всю жизнь. Неупокой вспомнил, как произносят католики имя Иисуса. Елисей Бомель умирал верным учеником Игнатия Лойолы[36].

Неупокой смотрел, смотрел и вдруг задом попёр через толпу — прочь. Страх за себя давил его. Кто-то его окликнул. Он увидел озабоченное и неуверенное лицо Еремея Горсея. Тот тоже пришёл смотреть на Бомеля, чтобы описать его гибель. Что-то сообразив, Горсей поспешно отворотился, а Неупокой бросился на Никольскую. Забравшись в дом, он поклялся больше не выходить на улицу, пока холод или земские казаки не выгонят его из Москвы.

Теперь он получал свежие вести только от воров. Октябрь выдался щедрым на новости, одна другой страшней и непонятней.

Судили за измену и чародейство Леонида, владыку Новгородского. В Новгороде сожгли пятнадцать ведьм, служивших ему для волхвований. Сам Леонид сидел в тюрьме и делал ложки. Воры считали, что долго он не просидит, помрёт от тюремных щей или его уморят. Все свои вины, в их числе — отправку серебра на Запад, Леонид признал чистосердечно и плакал перед государем.

Скоро о нём забыли, потому что открылась новая измена — бояр Бутурлиных, Юрьевых-Захарьиных и глав приказов — князя Друцкого, дьяков Дружины Володимерова, Осипа Ильина, Мишурина. Воры не понимали, возмущались: этим чего в жизни не хватало? Казну обкрадывают, гребут поминки, князь Друцкий нагрел, наверно, руки на земельных распродажах... Когда Неупокой, по свойственной всем русским правдолюбцам привычке спорить где надо и не надо, пытался доказать ворам своё о князе Друцком, те стали коситься на него и устранять из разговоров. Воры готовы были горла рвать государевым изменникам. Что сами они воруют, так то от чёрной жизни, те же бояре да дьяки довели. Патриотизм воров был искренним, но, к счастью для Дуплева, умеренным. Он не рассказывал им лишнего о себе. Они считали, что Неупокой, убив кого-нибудь по пьянке, скрывается от розыска. Когда он приоткрыл себя крамольными речами, воры задумались.

Их сильно заботила грядущая зима. Брошенный дом нельзя топить. А проходил, холодными дождями вытекал октябрь, яблони оголились, малиновые заросли в саду сквозили колко и сиротливо. Пал и растаял первый снег — грамотка от мороза-душегубца. Дни стали коротки, воры долгими вечерами сидели в темноте, скублись друг с другом от тоски и холода, от невозможности сыграть хотя бы в «семь-одиннадцать». Надо бы уходить туда, где можно жить открыто, не боясь дыма собственного очага. Не было денег на долгую дорогу: что воровали, проедали и пропивали для сугреву. В последнюю неделю, когда заканчивал работу Земский собор, на улицах были усилены дозоры, воровать стало невозможно. Бог миловал от обысков в заброшенных домах.