Позавчера эшелон Красного Креста увез Пели и сына из Парижа. Друзья уговорили сделать это ради сына. Где он их найдет, что с ними теперь?

В комнатах еще пахнет дымом. Пели перед отъездом сжигала бумаги… Чертежная доска. Два года он провел за ней. Рисовальщик Трансконтинентальной компании. Над доской на обоях светлое пятно. Это Пели взяла с собой его фотографию. Заботливо связанные пачки книг. Надеялась, что ему удастся захватить их… Удастся выбраться. Разве можно было расставаться без этой надежды?.. Она не проронила ни одной слезы. Поцеловала в глаза. Она всегда целовала его в глаза. Восемь лет как они женаты, да, уже восемь лет. А жили вместе каких-нибудь четыре года. А оставались вдвоем… всего два — три месяца наберется…

Ярослав бродит вдоль стен, словно слепой, натыкаясь на мебель. На одной из полок шкафа стопки белья. Пели все выгладила, приготовила. Он стаскивает с себя мундир. Боль в груди утихла, только голова еще кружится. Свежее прохладное полотно ласкает кожу. Он сгибает и разгибает руки, ощущая свои налитые усталостью мускулы. Садится на кровать, с наслаждением вытягивает ноги. Шутка ли, ложась спать, они боялись снимать сапоги, потому что их невозможно было бы снова натянуть на опухшие ноги.

Итак, значит, он уезжает?..

В нем боролись два человека: один — прежний, генерал Домбровский, такой, каким знали его парижане, другой — новый, рожденный усталостью и горем поражения.

Оставаться на верную гибель? Из-за солидарности? Правильно ли это? Его жизнь еще пригодится революции. Он прежде всего сын своей родины. Совесть его чиста. Он сделал для Коммуны все, что мог. Никто не посмеет осудить его. А то, что Домбровский не трус, знают все. Чьи это слова? Ах, да точно так же говорил о себе Россель, прощаясь с ним. И он не захотел подать Росселю руки. Но тогда еще была надежда; оставаться теперь — самоубийство.

…Завтра он уедет. Распрощается с Варленом, Делеклюзом, Фавье, Верморелем, — Домбровский перебирает имена, их набираются десятки. Он даже не представлял, что у него так много друзей. И все они остаются здесь. Они боролись и будут бороться до конца. В их безнадежной борьбе скрыт какой-то смысл, который ускользнул от него.

В комнату ворвались звуки набата. Перекликаясь, гудели колокола церквей и соборов Парижа. Рульяк выполнил его приказ. Домбровский устало улыбнулся: «Какая разница? Можно оттянуть поражение еще на день, на два. Кому это нужно?»

— Такие мысли — предательство, — сказал он себе. — Если ты уедешь, ты будешь презирать себя до конца своих дней. Ничем нельзя будет оправдать такую измену. Она твоя, твоя Коммуна! Она гибнет и от твоих ошибок. А Коммуна была самым прекрасным в твоей жизни. И все-таки я уеду. Я принадлежу своей родине. Ну конечно, ты иностранец. Значит, все же иностранец, как ты ни притворялся…

Ярослав опустился на кровать со злобным намерением уснуть наперекор всему. Он почувствовал себя вдруг пустым и ненужным, как ножны от сломанной сабли.

…Домбровский встал поздно. Сон не освежил его. Он поправил перевязку, оделся, собираясь идти в ратушу, чтобы передать дела, а потом как-нибудь выбираться из Парижа.

Дойдя до дверей, Ярослав остановился, заметив, что надел по привычке мундир. Он вернулся к зеркалу и долго, внимательно разглядывал себя. Вот след ножа Вессэ, вот темные пятна крови, вот копоть от пороха. Как выгорело сукно за эти месяцы! В марте он получил мундир совсем новеньким, Пели наспех подогнала его по фигуре.

Домбровский вынул из шкафа сюртук, брюки, но мысль, что сейчас он наденет вот эти серые брюки и полосатый кургузый сюртук, рассмешила его, потом он помрачнел и нахмурился: «Нет, нет! Только не сейчас! Нельзя показаться в таком виде перед ними».

Он силился и не мог вообразить себя вне Коммуны. Глубоко, под накипью мелких мыслей, была незыблемая уверенность в том, что он не покинет Париж, но как все произойдет, Домбровский еще не знал.

И снова в нем боролись два человека. Усталый, измученный обидами и сомнениями видел в зеркале другого, такого же, как на портретах, расклеенных по Парижу, того, кто воевал в Польше, бежал с каторги, того, кто шел впереди батальонов по мосту Нейи, на штурм замка Бэкон, того, кто сказал правду в лицо Росселю и кто сказал «нет» своему другу Казимиру Грудзинскому.

Быстро покончив с делами, он вышел из комендатуры, не прощаясь с офицерами, и скорым шагом направился к выходу. Он шел опустив голову, не оглядываясь по сторонам, спеша дальше, вниз, на площадь. Офицеры штабов, управлений, командиры, вестовые, национальные гвардейцы — все множество людей, толпившихся в те часы в коридорах ратуши, увидев маленькую знакомую фигурку Домбровского, устремлялись к нему. А он молча пробирался сквозь лавину возгласов, приветствий, вопросов, и никто не решался остановить его, видя, как он спешит. Только раз он задержался, когда дорогу ему преградил ординарец с пакетом. Домбровский по привычке вскрыл протянутый пакет. Тотчас же он опомнился, но было уже поздно, и только на одно мгновение помедлила рука, когда он разворачивал бумагу: командир 18-го батальона (бельгиец — вспомнил Ярослав) доносил, что версальцы заняли Батиньоль. Он аккуратно сложил бумагу, сунул в конверт и велел отнести в комендатуру. И вот он у выхода, шаг через порог — и он будет на площади. Почему он не сделал этого шага? Ничто не мешало ему. Но он свернул во двор, в столовую при ратуше: нужно подкрепиться перед дорогой — так уверял он себя.

Присев к своему столику в углу, он вытащил из кармана все деньги, которые у него были. Денег как раз хватило на то, чтобы заказать жареное мясо, сыр бри и стакан абсента. Он так и не получил жалованье. Может быть, надо вернуться в интендантство… Каждый лишний час затруднял отъезд, но он медлил, придумывал себе все новые отсрочки. Его тряс озноб, тошнило от кислых запахов соусов и кухни. Он ковырял вилкой мясо, не чувствуя никакого аппетита, хотя не ел уже вторые сутки. К его столику сразу подсели офицеры и журналисты; перебивая друг друга, они рассказывали Домбровскому, что делается в городе, жаловались на беспорядок, просили каких-то распоряжений. Он угрюмо отмалчивался, уткнувшись в тарелку.

— Как твое мнение, гражданин Домбровский, каковы наши шансы на победу? — спросил расшитый серебряными галунами штабной офицерик, похожий на карточного валета.

Не поднимая головы, Домбровский исподлобья блеснул глазами и бросил:

— Никаких.

— Что же ты предполагаешь делать, гражданин Домбровский?

Ярослав резко откинулся на спинку стула, упираясь обеими руками в стол, и отчетливо произнес:

— Выполнить свой долг.

Внезапно он услышал знакомый крикливый голос:

— Ну да, у гражданина Домбровского свое понятие о долге!

Напротив, у изъеденного вином цинкового прилавка стоял Феликс Пиа. В одной руке он держал стакан с вином. Лицо его выражало нехорошую радость, будто он поймал в своем кармане руку вора. Торжествуя, он поворачивался во все стороны, эффектно откидывая длинные седые кудри.

— Что ему до нашей Коммуны? Хе-хе-хе, служба кончена, жалованье уплачено, сегодня здесь, завтра в другой армии. Наемник!

В зале наступила тишина, все головы повернулись к ним. Пиа говорил все с большим пафосом. Казалось, что он произносит тост.

— …И подумать только, что находились идиоты, уверенные, что этими иностранцами движет какое-то революционное чувство! Хе-хе, бегите же, русские, поляки, англичане, очистите наши ряды. О, французы сумеют умереть без вас так же, как сумели без вас поднять красное знамя Коммуны. — Спокойствие Домбровского только разъяряло и подхлестывало его. — Мы не должны были допускать иностранцев в Коммуну. Сколько раз я твердил это. О, господин Домбровский может уезжать, он, наверное, уже договорился с Версалем о новой работе. Вы, кажется, вели с ними переговоры? Столковались?

Он поперхнулся, не договорив. Прямо на него шел Домбровский. Кобура была расстегнута, рука лежала на рукоятке пистолета. Пиа поспешно отставил стакан, но уйти уже не мог. Между ним и Домбровским никого не было. Пиа обеими руками оперся о стойку, но руки его заскользили, разъехались, колени задрожали, и он пополз вниз, не в силах устоять на подгибающихся ногах.