— Я сам, понимаешь, я сам, и Валерий, и все остальные не хотим и не можем уехать сейчас из Парижа.

— Ты ошибаешься, — снисходительно улыбаясь, заметил Грудзинский и рассказал, как несколько дней назад к нему приехал Рожаловский, один из офицеров штаба Домбровского, и с горькой обидой поделился своим решением немедленно подать в отставку, уехать из Парижа.

Сражаясь на участке генерала Ля-Сесилия, во время атаки вокзала Кламар Рожаловский со своим батальоном успешно продвигался вперед. В разгар боя его отстранили от командования в силу той подозрительности и недоверия, которыми были окружены действия всех польских офицеров в армии Коммуны. Он сказал, что то же самое испытывают Броневский и Свидзинский, и они тоже решили не оставаться больше на службе у Коммуны.

— Они изменили свое решение, — спокойно сказал Домбровский.

— Интересно, как тебе удалось разубедить их?

Домбровский вынул из-за обшлага мундира помятый конверт, подал Грудзинскому.

Казимир недоверчиво прочел адрес, вытащил узкий листок папиросной бумаги, исписанный мелким знакомым почерком, взглянул на подпись, — сомнений не было, это письмо писал Воловский, человек преданный общему делу, пользующийся известностью среди польской эмиграции.

В письме дословно приводился разговор Воловского с министром внутренних дел версальского правительства Пикаром.

«…Признаюсь, что Домбровский преграждает нам дорогу в Париж, — сказал мне Пикар. — Жаль, что такой человек служит такому неблагородному делу. Я надеюсь, что мы с вами сделаем все для того, чтобы спасти его. Во-первых, если он действительно честный человек, мы найдем с ним общий язык. Какой он хочет видеть Францию? Мы пойдем на любые уступки. Нужно только арестовать всех членов Коммуны. Если из-за вопросов чести он сочтет это невозможным, мы должны будем уговорить его уйти в отставку. Вы, используя ваше влияние на него, должны сделать так, чтобы поляки-офицеры покинули Домбровского. Поляки не должны вмешиваться во внутренние дела Франции. Мы предоставим им возможность беспрепятственно покинуть Париж или Францию. Тогда он останется одиноким и тоже покинет чуждых ему людей… Иначе это увлечение приведет к гибели Домбровского и его соотечественников. Господин президент приказал расстреливать всех захваченных в плен русских и поляков. На этом настоял Александр II».

— Я им дал прочитать письмо Воловского, — ожесточаясь, сказал Ярослав, — и они поняли, что покинуть Коммуну — это значит помочь версальцам.

Казимир вынул изо рта трубку и долго смотрел на неподвижную голубую ниточку дыма.

— Получается, что я действую заодно с Пикаром, — мужественно высказал он поразившую их обоих мысль. — Но если двое делают одно и то же, это не значит, что получается одно и то же. Локоток, мне кажется, что ты запутался в сложных интригах. Никто не оценит вашего донкихотства, ты для французов был и останешься чужестранцем. Достаточно чему-нибудь случиться, и твои же солдаты расстреляют тебя как изменника. Самое меньшее, что ты можешь здесь потерять, — это голову. Тебя уже сейчас называют прусским агентом. Подумал ли ты, что восстанавливаешь против поляков общественное мнение всего мира? — Он открыл шкаф, вытащил пачку иностранных газет. — Вот, полюбуйся. — Казимир швырнул пачку на колени Домбровскому. — Жалость и сочувствие, которое мы возбуждали в Европе, сменяются озлоблением. Почитай, как о тебе и Валерии отзываются в Англии, России, я уже не говорю о том, что вся польская эмиграция отшатнулась от вас. Не станешь же ты утверждать, что это идет на пользу нашему делу?!

Домбровский отложил газеты в сторону, не взглянув на них.

— Лучшие друзья и советчики — наши враги. Если мое поведение не нравится Гладстону и Александру, значит, я прав, а что касается Чарторыжских, Радзивиллов, Браницких и прочих, то мне с ними не по пути с шестьдесят третьего года.

— Зато, я вижу, тебе по пути с молодчиками с улицы Кордерри. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Это они утверждают, что для пролетариев не существуют понятия отечества, нации.

— Как ты можешь говорить такие вещи! — нахмурился Домбровский. — Коммуна родилась из ненависти к немцам и любви к родине.

— При чем же здесь Польша?

— Я думаю, что Александр боится Коммуны не меньше Тьера. И, во всяком случае, больше, чем какого-нибудь нового заговора в Польше. Бисмарк изо всех сил помогает Тьеру, и Тьер принимает эту помощь. Американский посол Уошберн беснуется из-за неспособности версальских генералов. Наши враги объединились, объединились и мы. В этом наша сила и спасение. Десятилетиями они превращали Париж в европейское кабаре, в сточную трубу, куда стекалась накипь обоих полушарий. Рабочий Париж сегодня противопоставил космополитизму Версаля свою интернациональную дружбу пролетариев.

И среди коммунаров есть люди, для которых мы прежде всего поляки, а Гарибальди — итальянец, а Маркс — еврей, а Энгельс — немец. Уйти из-за этого? На радость Тьеру? Да, тяжело, обидно, но помнишь, как было Сливицкому и Щуру? Есть же, черт возьми, идея братства! Будет же время, когда за национальность не станут упрекать или хвалить! И я дерусь и за это! Выйди на улицу и посмотри — с нами итальянцы, алжирцы, русские, бельгийцы. Они дерутся бок о бок парижанами за то государство, о котором мы с тобою и мечтать не смели.

Казимир вскочил, запальчиво крикнул:

— Я достаточно насмотрелся! Мне наплевать на все, что происходит в этом городе. Если в Версале подлецы, то в Париже сумасшедшие. Вся моя жизнь принадлежит Польше. Я живу ее интересами, а не интересами Интернационала. Тебя обманывают какими-то обещаниями французы. — Гримаса гневного презрения скривила его рот. — Хватит! Наполеон продал поляков в двенадцатом году, потом нас продавали и предавали в тридцатом, в сорок шестом, сорок восьмом, в шестьдесят третьем, и теперь, в семьдесят первом, они снова надеются использовать вас и выбросить после победы.

— Победа? — странным голосом переспросил Ярослав, подозрительно вглядываясь в Грудзинского.

— Ага! Ты даже не веришь в нее! — торжествующе поднял палец Казимир. — Что же удерживает тебя здесь? Честолюбие?

— Честолюбцам следует предложить свои услуги Версалю, — усмехнулся Домбровский. — Для того чтобы добиться славы и наград, им достаточно проиграть пару сражений и расстрелять несколько честных французов.

Грудзинский круглыми застывшими глазами посмотрел на него и заметался по комнате. Уродливая изломанная тень скользила за ним, то вырастая под потолок, то сжимаясь черным комком у ног.

— Мне страшно, я не узнаю тебя! Что они сделали с тобой? Вспомни, как мы мечтали об этой возможности. После разгрома восстания ты успокаивал нас, не позволяя падать духом. «Мы еще вернемся», — говорил ты, и вот настало время вернуться. — Казимир с укором посмотрел на Домбровского. — Родина зовет нас, а ты поворачиваешься спиной. Что это, предательство?

Заметив по выражению лица Домбровского, что сказано лишнее, Казимир подбежал к нему, обнял, прижал его голову к груди.

— Прости меня, но я перестал понимать вас. Неужели годы разлуки так иссушили тебя? Разве можно думать о чьей-нибудь свободе, когда существует порабощенная Польша? Ради ее свободы уедем!

— Ради нее я остаюсь.

— Ярослав, каждому путнику приходит время вернуться домой.

— Я не пойму, что тебя больше тревожит, — мое участие в Коммуне или отказ уехать? — отстраняясь, сухо спросил Домбровский. — Если я даже уеду, никто не последует за мной. Пойми: мы не на службе у Коммуны. Мы здесь освобождаем Польшу. Я рассуждаю как военный: там, где удалось прорвать фронт, туда и надо бросать все силы.

Домбровский встал, налил вина. Рука его дрожала, и рюмки звенели, стукаясь о горлышко бутылки. Ярослав с досадой потер ладонью лоб, как бы разгоняя неприятные мысли. Кожа на его руке была серой и едко пахла порохом. Зловещая безысходность спора начинала угнетать Домбровского.

— Я неделю не принимал ванну, — вздохнул он, устало улыбаясь. — Не догадался ли Ян согреть воду?