Кант остаётся постоянно недоволен своими рецензентами, он жалуется на то, что они не понимают его, недостаточно серьёзно изучают его, прежде чем судить о нём, а потому своими критиками только извращают смысл его систем: «Мой рецензент, - говорит он, - кажется вовсе не понимает, о чём, собственно, идёт дело в том исследовании, которым я удачно или неудачно занимался; виной ли тому недостаток терпения продумать обширное сочинение, или досада на угрожающую реформу в той науке, где он считает всё для себя выясненным, или, наконец, - что я неохотно предполагаю - действительная ограниченность понимания, не позволяющая ему никогда выйти мыслью за пределы своей школьной метафизики; коротко сказать, он порывисто пробегает длинный ряд положений, при которых, если не знать их предпосылок, нельзя совсем ничего мыслить, разбрасывать там и здесь своё порицание, коего основания так же мало понятны для читателя, как и те положения, против которых оно направлено, и таким образом он не может ни принести публике полезные сведения, ни повредить сколько-нибудь мне в суждении знатоков, поэтому я совсем бы оставил без внимания этот отзыв, если бы он не давал мне повода к некоторым объяснениям, могущим в известных случаях предохранить читателя от недоразумения». (Эм. Кант, Пролегомены, стр. 182, 183). И это вполне понятно, Кант относился к своему учению и к истине, как истый слуга науки, преданный ей всем своим существом; материалисты же в большинстве случаев люди, стоящие слишком близко к жизни со всеми её страстными проявлениями за существование. Они иногда дают направление научным истинам, сообразуясь с потребностями времени, преследуя какие-нибудь предвзятые мысли, тенденции, цели, совершенно не относящиеся к коренному смыслу их науки, иногда же подобные отступления допускаются ими в виду личных выгод или тщеславных стремлений. Такое двойственное отношение внушал сам родоначальник материализма Гессенди. Интереснее всего, что, хотя он по воспитанию был иезуит, но эту двойственность он основывает, руководствуясь примером Эпикура. В его произведении «Жизнь Эпикура» находится пространное рассуждение, суть которого заключается в положении, что внутренне Эпикур мог думать то, что он хотел, но в своих внешних отношениях он подчинялся законам и целям своего государства. Ещё резче развил это учение Гоббс: «Государство имеет безусловную власть над культом, - говорит он, - всякий частный человек должен подчинять свои суждения, но не внутренне, потому что наши мысли не зависят от произвола, и потому никого нельзя принудить верить». (Ланге; т.I, стр. 200).

Не дают ли эти три учёных - Эпикур, Гассенди и Гоббс - права заключить, что многие извращения научных трудов сделаны преднамеренно, не из одного непонимания учения или по неразвитости, но преследуя какие-нибудь посторонние принципы, может быт социальные, может быть полицейские или экономические, или личные, но во всяком случае не научные?

Вспомним ещё два факта из современной жизни:

1) Аббат Секки в заключении своего превосходного труда «Единство физических сил» посвящает тринадцать страниц одной общей силе, в которой находит начало всех существующих в природе сил. Эту всеобъемлющую силу называет он Всевышним Зодчим и находит в ней разумность. Во многих переводах эти 13 страниц прямо пропущены, что окончательно меняет весь смысл книги и из глубокого Божественного смысла, который придавало чудеснейшее заключение автора, весь труд обращается в простую атеистическую физику без всякого конца и заключения.

2) Дарвин издал известный свой труд «Происхождение видов». Всю книгу редактировал англиканский пастор. Она всем обществом была принята и до сих пор ещё считается как безусловно подтверждающая материализм, а между прочим сам автор в заключительной главе той же книги говорит: «Я не вижу основательной причины, почему взгляды, изложенные в этой книге, могли бы быть оскорбительными для чьих бы то ни было религиозных чувств. Весьма утешительно вспомнить, как доказательство того, насколько преходящи подобные впечатления, что на величайшее из открытий, когда-либо сделанных человеком, - на закон тяготения, Лейбниц нападал, как на подрывающее естественную религию и непочтительное по отношению к религии откровенной. Знаменитый писатель и вместе духовное лицо писал мне, что он постепенно научился видеть, что верование в то, что Бог создал небольшое число первобытных форм, способных к саморазвитию в другие необходимые формы, составляет столь же верное и столь же возвышенное понятие о Божестве, как и то, по которому Ему понадобились бы новые акты творчества, для возмещения пустот, причинённых действием Его же законов» (Darv. Orig. of spec. VI edit., p. 421 - 422), - из чего мы видим, что сам автор никак и не думал, что его книга могла бы быть одной из причин утверждения в публике атеизма.

Пятый период. Наш XIX век есть век позитивизма. Ко всему сказанному выше о позитивизме мы добавим только, что позитивизм, собственно говоря, не есть творение Огюста Конта. Огюст Конт только привёл в систему, исправил и составил классификацию тому строю наук, который был до его времени. Он сам назвал этот строй совсем не позитивным и не рационализмом, но экспериментальным способом изучения природы. Это большая разница в понятиях. Позитивным назван этот строй наук уже последователями Огюста Конта.

Этот строй наук создавался мало-помалу, начиная с середины

XVIII века, как временная мера, вызванная необходимостью привести целые горы накопившихся в то время знаний в одну правильную систему. Разница лишь в том, что в XVIII веке позитивизм был сознательный, вызванный временными обстоятельствами и не приносил никому вреда; в XIX же столетии он стал принципиальным без всякой надобности и приносит огромный вред.

Постараемся это выяснить. В XVIII веке общество было несравненно менее развито, чем в настоящее время. Оно ещё не было в состоянии предъявлять какие-нибудь требования к науке, так как оно не поспевало даже и следить за слишком быстрым ходом развитии наук. Одни открытия сменялись другими и всё более и более завлекали общество; оно положительно захлёбывалось в массе тех новых сведений, которыми изобиловал четвёртый период. В то время общество благоговело перед учёными и смотрело на них, как на нечто высшее, как на полубогов и, конечно, ни в каком случае не могло относиться к ним критически или просить их дополнять свои учения какими-нибудь новыми сведениями, ибо разница между средним уровнем развития учёных и средним уровнем развития общества была громадная и во всяком случае несравненно большая, чем в наше время.

Трудно себе представить то обилие самых разнообразных знаний, сведений, теорий и научных систем разного рода, которые дали XVII и XVIII столетия. Наука была положительно запружена до такой степени, что разобраться во всём этом не было ни малейшей возможности. Дело это усложнялось ещё тем, что знания не были приведены ни к какой правильной системе и взгляды на них не были ещё установлены, что позволяло каждому относить их к разным научным рубрикам и преследовать свои самостоятельные цели, иметь свой особый образ мысли, и все стремились по-своему к увеличению количества познаний.

Великие умы создавали свои самостоятельные теории и системы, трудились над открытиями и изобретениями. Второстепенные и третьестепенные учёные заимствовали у первых великих мастеров науки некоторые части из их учений; дополняли, развивали их и строили на них дальнейшее здание науки. Эти системы выходили всегда в более лёгкой поверхностной форме и были всегда доступнее и удобопонятнее для общества. Профессора университетов и учителя школ черпали и у великих мастеров науки, и у второстепенных учёных то, что они признавали самым полезным и существенным в педагогическом отношении; составляли свои лекции, курсы и просто руководства для всех возрастов. Наконец, пресса заимствовала у всех понемногу и уже в совершенно лёгкой и доступной форме помещала свои статьи в журналах и газетах.

Как различны были цели, для которых пользовались учёными трудами, так были разнообразны и взгляды каждого научного деятеля: одни признавали науку свободною в своих исследованиях и выводах, говорили, что её умозаключения могут быть распространяемы до неограниченных пределов и потому заходили слишком далеко в область гадательного и гипотетичного, другие вдавались в другую крайность: они преследовали чрезмерную доказательность в науке и, относясь ко всему в высшей мере скептично, признавали всё мало доказанным. Третьи уверяли, что наука ещё так молода и что все положения и теории так шатки, что следует пока ещё воздерживаться от всяких умозаключений и ограничиться одним собранием фактов. Четвёртых интересовали преимущественно вопросы сущностей и начал природы и основных принципов жизненных явлений. Пятые оспаривали совсем возможность науки затрагивать вопросы сущностей и жизненных принципов, они называли это научными утопиями; наконец, были и такие, которые, соглашаясь с Гоббсом и Эпикуром, признавали науку правительственным агентом и находили, что государство имеет безусловную власть над культом, а потому всякий слуга науки должен подчинять свои суждения видам правительства. Кроме того, наука стала слишком близка к жизни, вследствие чего в науку вносились атрибуты чисто житейские и личные.