— У его величества, должно быть, изрядная библиотека.
— Как же, как же, — вскинулся Шафиров. — Имел счастие и доверенность её лицезреть, равно и способствовать её пополнению. Сверх тысячи шестисот фолиантов, не считая карт и чертежей, не только на русском, но и на немецком, голландском, французском, английском, итальянском, шведском, на латыни, и, верите ли, видел я у государя книги, печатанные армянскими литерами.
— Гм. Сомневаюсь, что его величество при всех своих прекрасных талантах владеет столькими языками.
— Нет, конечно. Приобретал он их для переложения на российский язык, а для сего приказывал сыскать достойных переводчиков, коли находил издание их важным и поучительным.
Пётр Павлович прошёлся по кабинету, остановился у полки с книгами — их было изрядно, тоже на многих языках, отыскал «Книгу початия народа словенского», выбил из неё пыль способом, известным всякому библиофилу, полистал её с тем же недоумённым выражением на лице и протянул маркизу.
— Я ещё могу понять государя, когда он требует прислать в Астрахань книги по артиллерии, фортификации, архитектуре, наконец, — всего числом двадцать и одну. Но эту...
— Любезнейший Пётр Павлович... — Кампредон неизменно спотыкался на отчестве Шафирова, выходило нечто вроде «плич», и сейчас, выговорив это «плич», тотчас поправился, перейдя к привычному: — Любезный барон, я тоже нахожу ваше недоумение понятным. Но, как видно, его величество затеял с кем-нибудь спор — он ведь великий спорщик — и захотел разрешить его ссылкою на авторитет книги.
— Пожалуй, вы правы. — Шафиров потёр переносицу, что было у него знаком раздумья, и перекатился в кресло. Он был весь круглый, мягкий, коротконогий и короткорукий и не шагал, а катился на своих упругих ножках. Это было особенно заметно, когда подканцлер сопровождал Петра: тут уж ему приходилось в полном смысле слова катиться, катиться изо всех сил.
Подканцлером называл его государь, это было верно по существу и даже по форме, но Пётр Павлович почитал подканцлера словом унизительным и, надувшись, поправлял: «Вице-канцлер, с вашего позволения». Поправлял, разумеется, всех, даже канцлера Гаврилу Ивановича Головкина, с которым был в постоянных контрах, но только не государя. Государя он, говоря откровенно, боялся, перед ним он трепетал, впрочем, как все министры, сенаторы — весь высокопоставленный чиновный люд. Ибо государь Пётр Алексеевич был непредсказуем.
Да, именно непредсказуем, вот точное словцо. Он поделился им с маркизом, который нашёл его чрезвычайно удачным применительно к повелителю России.
— Кстати, барон, его величество уже достиг Астрахани?
— Курьер, прибывший с повелением о книгах и предписаниями Сенату, отправлен был из Селитряного городка, где государь сделал краткую остановку. Стало быть, ныне он уже в Астрахани. Представляю, каково моему воспитаннику губернатору астраханскому Артёмке Волынскому. — И он издал короткий смешок, похожий на кудахтанье. — Нет, маркиз, вы не представляете себе, каково следовать за государем и исполнять его повеления. Это великий труд.
— Догадываюсь, — улыбнулся Кампредон. — Я ведь имел немало возможностей наблюдать за его величеством и даже беседовать с ним. Он равно быстр в движениях и в мыслях, и за ним весьма трудно поспевать. И за этой непредсказуемостью, которую вы изволили так точно определить.
— А вы заметили, что в нём сохранилась какая-то ребячливость, порой он похож на большого ребёнка, который всё норовит потрогать, который сыплет и сыплет вопросами и возглашает по всякому поводу: я сам, дайте мне сделать то-то и то-то.
— Да, ваш император это такая персона, подобных которой я более не знаю, — признался Кампредон. — Он неисчерпаемый источник тем для разговоров. И вы заметили, барон, наши с вами беседы в конце концов сводятся к нему.
— Немудрено, — согласился барон. — Это богатейшая натура.
Тут оба глянули друг на друга и рассмеялись. В самом деле, отчего это всякий раз разговор сворачивал на особу его императорского величества, будто иных тем не существовало?
— Давайте спустимся на землю, — всё ещё улыбаясь, предложил Шафиров. — К тому моему сочинению, которое я имел счастье презентовать вам. Знаете ли вы, что я посвятил его младенцу царевичу Петру Петровичу, вскоре усопшему?..
— Отчего вы не прибавляете «вечнодостойныя памяти»? — на губах маркиза зазмеилась ироническая усмешка.
— Вот вы изволите иронизировать, а дело весьма серьёзно. Царица решила, что этим посвящением нанесена пагуба. Она теперь видит опасность для себя в том, что не уберегла наследника, что уже не может произвести на свет другого. И наконец, эта долгая любовная связь государя с Марией Кантемир...
— У меня сложилось впечатление, что это серьёзно.
— Слишком серьёзно, маркиз. Царица, как мне стало известно, рвёт и мечет. Но она бессильна отвратить государя. Более того, она, как и все мы, боится... Боится припадков его неудержимого гнева. Боится, что её может постигнуть участь первой жены государя — Евдокии Лопухиной.
— То есть заточение в монастыре?
— Вот именно. А монастырь — это род тюрьмы. Режим суров, особенно для таких заточниц, как бывшие... жёны либо наскучившие любовницы, продолжающие докучать своему высокому аманту.
— Ну а каковы шансы у Марии Кантемир?— осторожно спросил маркиз. Вопрос этот живо интересовал Версальский двор и его патрона кардинала Дюбуа. В своих наставительных письмах патрон требовал от Кампредона подробных сообщений о романе российского монарха. — Вопрос этот имеет чрезвычайную важность, прежде всего с политической стороны, так как затрагивает небезразличный для Франции вопрос о наследовании российского престола. Разумеется, он любопытен с чисто человеческой стороны, в нём есть некая пикантность. Русский монарх — страстная, необузданная натура. Но он перешёл ту жизненную черту, за которой чувство начинает постепенно уступать разуму. И хотя у русских есть пословица — седина в бороду, бес в ребро, справедливая, впрочем, и для французов, бес, по всей видимости, будет в конце концов изгнан.
— Если, как вы говорите, бес будет изгнан, — Шафиров помялся, — то шансы её невелики. Но бес этот очень силён, как мне известно, и в случае рождения сына Мария займёт место рядом с Петром и утвердится не только в постели, но и на троне. Зная характер моего повелителя, я нисколько в этом не сомневаюсь.
Маркиз пожевал губами. Ему очень хотелось узнать, когда произойдёт это событие, которое всколыхнёт Россию подобно землетрясению, но он понимал, что вряд ли Шафиров знает ответ.
Но Пётр Павлович знал. Разумеется, не с точностью акушерки, но всё же... Шафиров был пронырлив и дотошен. Он окружил себя людьми невеликой знатности, однако способными проникнуть в кабинеты вельмож, в канцелярские бумаги коллегий, в альковы, наконец. Его коньком было тайное знание, ибо он был истинный дипломат и знал, что всякое известие может сгодиться, ибо у всякого известия есть свой день и свой час.
Он поглядел на маркиза и, словно бы угадав его желание, произнёс:
— Думаю, что разрешения надобно ждать в конце этого месяца.
— О каком разрешении вы говорите, барон? — не понял Кампредон.
— Разумеется, о разрешении от бремени, то бишь родах. И одновременно разрешении сего конфликта. Гордиев узел будет разрублен, — Пётр Павлович любил прибегать к образам античности.
— Неужели так скоро?— оживился маркиз.
— Да, полагаю, это случится ещё в Астрахани, — отвечал Шафиров и хлопнул в ладоши, ещё и ещё.
На зов явился камердинер.
— Прикажи-ка, любезный, подать нам кофею, напитков каких поблагородней и соответственно чего-нибудь деликатесного. Повар знает.
В ожидании маркиз стал перелистывать книжицу, презентованную ему Шафировым. Заметив это, Пётр Павлович сказал:
— Позвольте, дражайший маркиз, пока нам приготовляют стол, прочитать вам некие проникновенные места из сего сочинения во свидетельство того, что завоевания России есть законные.
