Нет, не можно, никак не можно изгладить из памяти тот год. Стал он для него, Артемия Волынского, началом испытаний, великих и страшных, с рубцами, ударами и костоломством. Оббил он, обтесал, обстрогал и отшлифовал углы и заусенцы самолюбивого юноши, укрепил его натуру и стал началом медленного восхождения. И ныне он, губернатор астраханский, при каждом шаге оглядывается — вперёд, назад да и в стороны. Закалил его тот год и многие последующие, ибо недаром справедливо молвится: нет худа без добра и добра без худа.

Научен стал таить свои мысли, искусной лестью оборонять себя, отводить хулу, без стеснения угождать не только сильным мира сего, но и малым сим, предвидя от них пользы. Словом, всё перенял от своего патрона, мудрейшего и хитроумнейшего Петра Павловича Шафирова, прежде всего науку дипломацию во всей её тонкости. Ибо затвердил повторяемое Петром Павловичем: «Кто бит боле, тот в лучшей доле» и «За битого двух небитых дают».

Сидючи в турецком узилище, в Едикуле, а по-русски в Семибашенном замке, Пётр Павлович поучал: «Мы не занапрасно с тобою страждем, Артёмка. За благоденствие и славу России, за честь государя нашего. Царь щедр, он вознаградит сторицею. Вознаградит нас и муза Клио, надзирающая над гишторией. Останемся мы на её скрижалях яко благородные работники...»

Спустя восемь лет государь отблагодарил. Не без замолвки Петра Павловича, подканцлера. Шафиров горячо ходатайствовал за своего выученика, двигал его, двигал — всё по посольской части.

Царь внял, и вот он уже не Артёмка-канцелярист, а губернатор астраханский. Власть его простиралась над неоглядными пространствами, в коих уместились бы Франция да Дания с Голландией.

Правду сказать, пространства те были пустынны, неизведанны, а туземные племена, подпавшие под руку России, причиняли многие беспокойства и бесчинства, вызванные то внезапно вспыхнувшим непокорством, то междоусобицами.

Здесь нельзя было доверять никому — так он отписал государю, и тому были несчётные примеры, о которых он аккуратнейше отписывал в Петербург, поначалу своему благодетелю Шафирову, а уж потом самому государю.

Государь же последнее время проявлял пристальный интерес к здешним краям. Посылал надёжных и пытливых людей разведывать торговые пути, а допрежь всего искать месторождения рассыпного золота, а также земляных красок, мрамора и иных ископаемых. Повелел он обследовать берега Каспийского моря, нанести их на карты, а пуще всего выяснить, в самом ли деле, как ему докладывали, впадает в него некая река, текущая-де из самой Индии. Ежели есть такая река, стало быть, есть и верный путь торговым караванам российским к вожделенным пряностям, к шёлку и ценинной посуде. Ещё в тех краях, под рукою у губернатора Волынского, разводят хлопчатую бумагу и шелкопрядов, привозят оттоль отличную шерсть. Всё это надобно государству, дабы прибавляло оно в богатстве и изобилии. И он, Волынский, должен елико возможно радеть и стараться оказывать благоприятство российским промышленным и торговым людям в тех пределах. И всё в точности и прилежности ведать и докладывать самому государю.

Ему не впервой были таковые государевы наказы. Ещё в 1715 годе, по вызволении из турецкого узилища, посылай он был по царскому именному указу состоять при особе шахского величества. И тогда же сказано, чтобы он, посланник, едучи посуху и по морю, прилежно всё разведывал: все города и поселения, все пристани и иные корабельные стоянки, сколь много у шаха войска и судов разных, фортеций и крепостей, равно и торговые и ярмарочные места. А ещё каковы там дороги, высоки ли горы, полноводны ли реки... И чтоб он, посланник, всё прилежно записывал в журнал секретный, дабы персияне о том не ведали...

Всё в точности исполнил по указу государеву. И по возвращении удостоился милостивого его внимания, многих расспросов, рассмотрения и одобрения секретного журнала. Живость ответов, расторопность, острый глаз Артемия Петровича пришлись государю по сердцу. И повелел он произвесть Волынского, минуя многие чины, что было против обыкновения, в генерал-адъютанты.

Конечно, и тут благодетель Пётр Павлович постарался, о чём не преминул намекнуть: бил-де челом его царскому величеству о достойном награждении Артемия, воспитанника и верного слуги, претерпевшего многие опасности, за его труды и верность.

Так оно, верно, и было. И доселе чувствует он на себе государевы милость и внимание. И по многим намёкам в письмах Шафирова таковой интерес к его персоне, да и самое его губернаторство учинено с дальними видами. О них говорить не время, однако же ему, Артемию, надлежит быть в постоянной готовности. И губернию содержать в таковом же состоянии. Особливо же воинскую её часть...

Дело, как видно, клонилось к войне. Но с кем? С персами, более не с кем. Сам, видать, и накликал: в журнале своём тайном писал о слабости Персиды, о тупости шаховых наместников в провинциях, кои все были продажны и сластолюбивы, о малочисленности и разболтанности войска, худом вооружении, никчёмной фортификации...

Но за спиною у шаха — султан турецкий. Стерпит ли российское вторжение в шаховы пределы?

Владыка Софроний явно нарушал уговор — молебен затягивался. Артемий Петрович вложил всю силу укоризны во взгляд. Но преосвященный был озабочен каждением и хождением вкруг аналоя и взгляда не уловил.

Ах ты, докука какая! Заморозит, заморозит всех, всю паству! Ведь было же уговорено, было.

   — Нешто вовсе забылся наш пастырь, — не выдержал наконец Артемий Петрович, адресуя своё бурчание стоявшему рядом вице-губернатору. — Забыл про уговор, беспамятлив стал. Дел невпроворот.

   — Рассусолил владыка, вестимо беспамятен, — согласился вице-губернатор. — Господа боится прогневать, от чина отступить.

   — Сейчас знак подам, — не выдержал Волынский и простёр вверх руку с укоризненным перстом.

На этот раз Софроний приметил, понял и лёгким кивком оповестил об этом. Он сунул кадильницу протоиерею и, шаркая ногами, побрёл в алтарь. Царские врата за ним затворились. То был верный знак окончания церемониала.

Испытав почти что радостное облегчение и чувствуя застылость во всех членах, Артемий Петрович побрёл прочь на неверных ногах. За ним покорно последовала его свита. Миряне ринулись ко входам, толкаясь и бранясь — о благолепии было забыто, — не обращая внимания на правящих персон. Давка усиливалась. Солдаты стали пролагать путь бердышами.

   — Фу-ты! — отпыхнулся вице-губернатор. — Экой народ дикой.

   — Народу во все времена кнут надобен, — назидательно произнёс Артемий Петрович, выходя на гульбище, под защиту солдат и воеводы. — Особливо во времена смутные...

Широкая людская река бурливо вырывалась из храма вместе с облаками пара. Люди скатывались по ступеням точно по ледяной горке и где со смехом, а где и с бранью выбегали к протоптанным тропам, ведущим к воротным башням — Пречистенской и Никольской, двум из семи.

Кремль был невелик, но основателен и грозен. Белокаменные стены его поднялись на шесть сажен при более чем двухсаженной толщине — поди-ка разрушь. Бойницы глядели грозно: и сверху и снизу — ради подошвенного бою. В стенах были проложены ходы и камеры для припаса. Башни глядели во все стороны света, и были они по-богатырски мощны, с вышками дозорными — поди подступись! Рвы? Вовсе неприступны были они: матушка-Волга да её малый сын Кутум...

Артемий Петрович не понапрасну обмолвился про смутные времена. Смута была кругом, ненадёжными мнились племена, подавшиеся под руку России, и иные, враждебные, коих было немало. Время от времени их набеги разбивались о Кремлёвские стены, оставляя следы. Свой след оставили бунты разинцев да стрельцов — протёкший век вовсе не был мирен. Да и два землетрясения не прошли бесследно.

Воссев в губернаторское кресло, Артемий Петрович первым делом озаботился о починивании кремля, его стен и башен. Вскоре и материал отыскался. Невдалеке от Астрахани некогда располагалась столица Золотой Орды именем Сарай-Бату[16]. Строена она была из добротного кирпича, хоть было ему не менее пяти веков. Объезжая пределы губернии, Волынский наехал на Сарай-Бату, облазил его вдоль и поперёк, самолично испытал ордынский кирпич на прочность и, убедившись в его крепости, приказал снарядить обозы для доставки кирпича в Астрахань.