— Зубов нету. Так и кормим, — пояснил он. — Старый стал, терял все зубы.

   — У нас един Бог, — выпитое сделало Петра разговорчивым. — А у вас?

Толмач перевёл, обратившись к наместнику великого ламы — хутукту. Разгорячённый выпитым, тот снял свою островерхую шапку и оказался наголо выбритым. Он важно произнёс:

   — Наша религия не признает Бога-творца. Может ли существовать некий человекоподобный великан, который был бы способен создать всё живое и неживое, что мы видим вокруг себя, людей и зверей, горы и реки, деревья и травы. Нет, всё это существовало изначально, рождалось, развивалось, старилось и разрушалось. И каждому состоянию придан свой будда — просветитель, достигший совершенства. И наша смерть только призрачна: мы возродимся то ли в образе человека, то ли животного. Жизнь бесконечна так же, как и смерть. Она есть цепь бесконечных превращений. И наша цель достигнуть совершенства — нирваны, где царит вечный покой.

Пётр подался вперёд, слушая этот монолог, который безыскусно пересказывал толмач. По-видимому, буддизм чем-то привлёк его.

   — Ваше величество, — подал голос князь Дмитрий, заметив интерес Петра, — это, сколь мне известно, древнейшая религия на земле, впитавшая в себя мудрость десятков и сотен поколений индийцев, китайцев и других восточных народов.

Пётр пожал плечами.

   — Прежде я полагал, что без веры в Господа, Творца, Вседержителя и его Сына жить не можно. Однако вижу: живут преблагополучно и подчиняют себе другие народы и племена. Из сего я делаю заключение...

Пётр помедлил, затем плеснул в свой и ханов кубки вина, сдвинул их и провозгласил:

   — Первейшее дело в жизни человеков — вера. Заключаю посему: нельзя жить без веры. Хан великий, я тож от Сената наречён великим, давай оба великих выпьем за веру!

Аюке перевели. Он закачал головой, мутные глаза его продолжали источать старческие слёзы, беззубый рог искривила улыбка. Он с трудом выпил, затем опрокинул серебряный кубок и поник. Хан был пьян.

   — Батюшка Пётр Алексеич, — укорила его вполголоса Екатерина, — упоил ты старика, нехорошо.

   — Ништо! Живёт же без Бога, — отшутился Пётр, — и, как видишь, не худо. Эвон сколь много детей да внуков развёл. Чать, не одна у него жена, опять же по-нашему выходит грех, а по-ихнему сладость.

   — Дак ты, батюшка, повелитель мой, тож вроде как не с единою женой живёшь, — уколола его Екатерина.

   — Сколь раз говорил я тебе: живу по своему закону, и так будет впредь, — рыкнул Пётр, побагровев то ли от выпитого, то ли от гнева.

Екатерина перепугалась. Лучше кого бы то ни было она знала, сколь молниеносно воспламеняется государь, сколь страшен он во гневе и какими могут быть последствия. Она торопливо произнесла:

   — Ну что ты, что ты, осударь-батюшка, разве ж я в осуждение, в укор тебе молвила. — И горячо продолжала, не давая Петру раскрыть рот: — Николи поперёк не ставала, рада-радёшенька, что господин мой тешится, лишь бы во здравие. И лишь бы оставалася я, раба его, угодною, не отринул бы меня, служанку верную.

Угасила-таки речами своими государев гнев. И он сказал спокойно:

   — Всяк сверчок знай свой шесток. — И уже как ни в чём не бывало обратился к князю Дмитрию: — Вера, княже, есть столп, коим подпирается земля, страна, народ. А Будда ли, Аллах, Христос — не суть важно.

Аюка что-то несвязно бормотал. И было непонятно, то ли это некая речь, обращённая к Петру, то ли мысли вслух.

   — Перебрал великий хан, — с сожалением произнёс Пётр. — Усадить его в покойное кресло для отдохновения. Нам ещё о многом с ним потрактовать надобно. Не о вере, а о деле, — подчеркнул он, давая понять, что всё предшествовавшее всего лишь неизбежный церемониал, а главный разговор впереди.

У большинства приближённых хана были в руках чётки, разговаривая, они неустанно перебирали их. В руках же у наместника великого ламы хутукту было нечто вроде меленки с ручкой, которую он беспрерывно крутил. Всё это показалось Петру занимательным, и он спросил толмача:

   — Что это они? Игра, что ль, такая?

   — Нет, великий царь, так у нас молятся, — пояснил Асан Шалеев.

Пётр рассмеялся. Смех был не обиден, а потому все вокруг заулыбались, когда толмач перевёл калмыкам его причину.

   — Легко живете, легко и молитесь. Мне это по нраву.

Аюка, подремавший в своём покойном кресле, пошевелился, открыл глаза и, подавшись вперёд, поманил пальцем Асана.

   — Великий хан говорит: надо к нему ехать, — сообщил толмач. — В улусе жёны стряпают второй день, пировать великого царя зовёт: скачки будут, борьба будет, большой праздник будет...

Пётр переглянулся со своими министрами.

   — Ну что, уважим хана?

Те пожали плечами. Толстой сказал:

   — Ежели вашему величеству угодно будет, то мы завсегда готовы сопровождать. Только уж какой пир — и так переполнены. — И он провёл ладонью по изрядно оттопыривавшемуся животу.

   — Окажем честь, а можем не есть, — захохотал Пётр. — Ладно, собирайтесь. Охота мне размять кости: закаменел я сидючи да лежачи. Пущай подгонят мне буер: покажу нехристям, каково можно ветер оседлать. Небось не видали.

Буер, небольшое лёгкое одномачтовое судёнышко с двумя косыми и одним главным прямоугольным парусом, поднимавшее не более десятка человек и отличавшееся прекрасной манёвренностью, был едва ли не любимым развлечением Петра. Длиннорукий и длинноногий, он легко справлялся с управлением парусами, обходясь без помощников.

Буер подогнали, подали верёвочный трап. Пётр первым спустился вниз, Екатерина решительно последовала за ним.

   — Эгей! — воскликнул Пётр, оттолкнувшись от борта струга. — Ветер противный, но сие нам в самый раз.

Главный парус тотчас наполнился ветром. Пётр управлял снастями как заправский бывалый морской волк. Свои не удивлялись: им довелось не раз наблюдать за любимой царской забавой. Вот и сейчас Пётр вывел судёнышко на середину широко разлившейся Волги и повёл его, лавируя, против ветра и против течения.

Хан и его приближённые глядели на царскую забаву широко раскрытыми глазами. Это казалось им чудом. Обычно суда тянули против течения конной тягою либо впрягались люди — бурлаки. Ватаги бурлаков протоптали дороги и тропы по берегам Волги.

   — В руках у великого царя необыкновенная сила, — нерешительно произнёс Аюка. — Потому что только одними поворотами белых сукон невозможно победить ветер.

Старый хан долго глядел на искусные действия Петра. Неожиданно он рассмеялся:

   — Ха-ха! Великий царь оседлал лодку, в его уздечках колдовская сила, и он управляет ею, как конём. Он превратил лодку в водяного коня.

Пётр повернул назад, и вскоре буер ткнулся носом в сходни царского струга. Он был возбуждён, в глазах светилось довольство.

   — Ну, что скажешь, великий хан?

   — Ничего не скажу, — отозвался Аюка. — Можно ли, нужно ли говорить дэву[72], что он дэв. Ты сам всё знаешь. — И напомнил: — Мои люди в улусе ждут, ты обещал, великий царь, оказать мне честь. Я стар, мои годы подходят к концу. И я должен показать людям всемогущего царя, под защитой которого они пребывают и который покровительствует нам, калмыкам.

   — Едем, — сказал Пётр. — Все со мною. — И в сторону Макарову: — Распорядись-ка, дабы нас сопроводила рота гренадер с полной выкладкой. Берегися бед, покамест их нет.

   — Верно сказано, — усмехнулся Макаров. — Верхами поедем?

   — Вестимо. Неужто станем кареты скатывать.

Процессия растянулась едва ли не на версту. Вдали забелели юрты кочевников, словно россыпь грибов диковинной величины среди степи. Их было много, и казалось, они уставлены в беспорядке, как придётся. Но чем ближе подъезжал кортеж, тем ясней вырисовывалось некое подобие уличного строя.

Навстречу устремились два десятка всадников. Они подскакали к хану и его приближённым и скатились с коней прямо у их ног. Ловкость их казалась необыкновенной.