— Зато ты за эти годы успел знатное брюхо отрастить. — Пётр ладонью хлопнул Толстого по выдававшемуся животу. — Родишь мне столь же головатого наследника — государству прибыток.

Преображенцы шли впереди, очищая дорогу. Петру пришлось умерить шаг. Свита его росла. Денщики, отряжённые Макаровым, призвали господ министров.

Обыватели попрятались, исподтишка глазея из окон на небывалое зрелище: столь великое скопление знатнейших особ во главе с самим царским величеством. Было и страшно и любопытно. Мальчишки гроздьями висли на деревьях, на заборах. Всё происходило в торжественном молчании, придававшем особую значительность столь непривычному шествию.

   — Царь Иван Васильевич Грозный отселе загинал поход свой противу Казанского ханства, — прервал молчание Толстой. — По его стопам, государь, шествуете, стало быть, удачи не миновать.

   — Бери глубже, — поправил его Пётр. — Сказывают, князь Дмитрий Иваныч Донской учинял тут смотр своему войску и повёл его отсель на Куликово поле. Здесь он и венчался с суздальской княжною.

Миновав посад, шествие вошло в кремль через Пятницкие ворота.

Князь Кантемир замедлил шаг и, задрав голову, разглядывал Пятницкую башню.

«Откуда это? — бормотал он про себя. — Прямо ассирийский зиккурат. И какая мощь... А стены. Похоже, они превосходят те, что опоясывают Московский Кремль, и по высоте и по толщине. Жаль только, что с одной стороны стена почти совершенно порушена: видно, здешняя власть не заботится о сохранности кремля и смотрит сквозь пальцы, как жители мало-помалу растаскивают кирпич на свои постройки. Уверились, видно, что Коломне ни с какой стороны враг не угрожает».

Поразила князя своей стройностью и высотой двадцатигранная Коломенская башня. Шедший с ним рядом граф Толстой назвал её почему-то Маринкиной башней. А когда князь Дмитрий полюбопытствовал почему, Пётр Андреевич сказал, что существует предание, будто здесь была заточена супруга самозванца Гришки Отрепьева Марина Мнишек.

   — Самозванца? — вопросил князь. Его познания в российской истории были довольно поверхностны.

   — Да, князь. — И Толстой с удивлением покосился на Кантемира, но тут же спохватился: — Беглый чернец Чудова монастыря объявил себя царевичем Димитрием, сыном Иоанна Грозного, чудом спасшимся законным претендентом на российский престол, предался полякам и при их покровительстве пошёл войною на Москву.

   — И что же?

   — Воссел-таки на престол, год процарствовал меж поляков и русских бояр. А кто сидит меж двух стульев, добром не кончает. Был убит, вестимо. Так же кончил и второй Лжедмитрий, иначе и быть не могло. То время на Руси недаром назвали Смутным: смута раздирала государство...

Князь Дмитрий покачал головой: ему это было знакомо по истории Молдавского княжества, господарем которого он успел побыть менее года. Интриги бояр молдавских, вовлекавших в смуты тамошний народ, сопровождали правление едва ли не каждого господаря. Престол покупался и продавался, цену назначали турки, и кто был состоятельней, тот его и занимал.

Пока государь выговаривал коломенскому воеводе за неустройство кремля, они переминались среди тех, кто составлял свиту Петра. Похоже, в Коломне придётся провести несколько дней в ожидании гвардейских полков, плывших Москвой-рекою, что против сухопутного пути было почти вдвое протяжённей.

   — Тут стоял деревянный дворец царя Ивана, — гремел меж тем Пётр. — Батюшка мой, да будет ему земля пухом, указал на его манер ставить дворец в Коломенском. Ныне же вижу жалкие обрубки былого великолепия!

   — Небесным огнём спалило, государь-батюшка, — очумело бормотал воевода. — Не можно было уберечь, нету нашей вины.

   — Ладно, — махнул рукой Пётр. — Поехали в усадьбу Кикина, благо он ныне правая рука у Волынского. Тамо просторно, на всех места хватит.

За пиршественным столом сидели, по обыкновению, долго, ели и пили много, разговор был всё больше о неустройстве, беспечном и неумелом правлении, о том, что рука государя не может досягнуть до всего, что требует исправления...

   — Так было, так будет во веки веков, сказано в Писании, — заключил Пётр. — Ибо ни власть земная, ни власть небесная не могут исправить человеков. Однако ж есть знамения указующие. Нам должно уразуметь их смысл, а мы не умеем и вникнуть...

Он на минуту задумался, а потом неожиданно обратился к сидевшим рядом Кантемиру и Толстому:

   — Вот вы оба умом искушены. Скажите же мне, что может означать таковая коллизия: батюшка мой Алексей Михайлович скончал бытие своё двадцать девятого генваря тысяча шестьсот семьдесят шестого года, а сын его от Милославской, братец мой и соправитель Иван, помре двадцать девятого генваря тысяча шестьсот восемьдесят шестого года, ровнёхонько чрез десять лет, день в день?

Воцарилось напряжённое молчание. Его прервал наконец Толстой:

   — Осмелюсь предположить, государь, на предмет кончины царя Ивана...

   — Ну?

   — Рождение его свершилось в год звериной — одна тысяча шестьсот шестьдесят шестой. А это есть знак роковой. Посему братцу вашему Господь не дал веку.

   — А батюшка наш? — продолжал допытываться Пётр. На его лице читался неподдельный интерес. — Жизни его было всего сорок семь годов.

   — И на то есть знак, государь, — слегка помедлив, отвечал Пётр Андреевич. — Год его рождения — двадцать девятый. Число сие тоже несчастливое для царственного семейства. Опять же и день рождения вашего батюшки — девятнадцатое мартие. Оберегайте ближних своих от шестёрки и девятки, ибо они суть числа несчастливые.

   — Ох, голова, голова. — Пётр положил свою огромную ладонь на лысину Толстого и слегка нажал, так что голова графа поникла. — И откуда в тебе сии исчисления? Неужто успел поразмыслить прежде?

   — Размышлял, государь, как не размыслить, — покорно отвечал Толстой. — Судьба моя всецело от вашего величества зависима, и всё, что связано с моим государем и господином, есть и моя судьба, мой интерес. Не можно было пройти мимо сего. Жизнь наша покорствует числам, они, числа, управляют ею незримо и тайно. Вот и князь Дмитрий может сие подтвердить.

Пётр вопросительно глянул на Кантемира, чьи суждения он почитал авторитетными.

   — Совершенно справедливо, ваше величество. Ещё великий мыслитель древности Пифагор изложил эту мысль в своих трактатах. Есть числа, писал он, являющиеся божественными, например, число четыре. Свойства его многообразны, оно участвует во многих превращениях. И тот, кому благоприятствует сие число, может быть уверен, что судьба его сложится счастливо. Таково и число восемь, ибо в его сотворении участвует та же четвёрка либо двойка в кубе...

   — Выходит, я каждое своё действие должен сообразовать с числом? — сердито осведомился Пётр. — Ещё чего! Так и шагу ступить нельзя будет без оглядки! Мне такое не по нраву!

   — Многие знаменитые умы были согласны с Пифагором и даже развивали его учение...

   — Сей Пифагор мне ведом как математик, — прервал князя Пётр. — И более ничего я знать не знаю.

   — Но, ваше величество, — вкрадчиво заметил князь Дмитрий. — Вы же не станете отрицать, что Господь, сотворяя мир, вложил в него гармонию, затронувшую решительно все стороны земной жизни. Числа не могли стать исключением. И Пифагор, утверждая, что мир состоит из чисел и каждое из них несёт в себе свой смысл, был не так уж не прав.

   — Значение, а не смысл. Значение — не более того!

   — Но ведь есть числа счастливые и несчастливые, — не сдавался князь Дмитрий. — Это очевидность, кою трудно отрицать.

   — Всё это бабьи сказки! — рявкнул Пётр. — Суеверность не пристала философу, коим ты, княже, слывёшь. А я желаю жить по своему закону, и пусть числа служат мне, а не я им.

   — Разумно, государь, — качнул головой Пётр Андреевич.

   — То-то что разумно. Ежели бы я повиновался числам, то, может, меня и на свете не было бы.

Разговор прервался с приходом генерал-адмирала Фёдора Матвеевича Апраксина.