— Выводок рябков. Видишь, трое сидят на еловой ветке? Я стрелять не хочу — боюсь, разгоню всех.

На ветке справа от дороги действительно виднелись три сереньких спинки, а под ними отделанные черно-белыми ленточками хвостики. Три выстрела прозвучали, как три сломанных сучка. И рябчики перекочевали в бездонный Гошин рюкзак, а с ним — на вьюк Бродяги. Намолчавшийся за пройденные километры дядя Степа подвязал повод Карьки к нагрудной шлее и пошел рядом со мной, предоставив ей относительную свободу. Она теперь могла свободно щипать травку по обочинам тропы к зависти других лошадей, чьи поводья были подвязаны к седлам впереди идущих.

По поводу рябчиков он сказал:

— Не худо ты с ними управляешься, теперь мы с ужином. Да еще благородным. А насчет проводников — не переживай, что Бог ни дает, все к лучшему. Пробьемся и без них. Ты, я знаю, по карте ходишь, как по своему городу. Проведешь, куда надо, а я уж коней протащу. Так что не робь, пуля не дробь, попадет — отскочит.

Он помолчал, потом высказал, видимо, хорошо продуманное:

— А Лупиняки те, похоже, настоящие варнаки. Я на таких еще на Витиме насмотрелся. Таких вокруг золота всегда много трется. Им человека убить, как тебе рябчика. Так что не жалей. Все добром будет.

Я не принял его утешений:

— Ты дело говоришь, но поискать ту «хитрую» тропу придется. А насчет их натуры, что нам до того. Пусть с ними прокурор разбирается. А нам на Немкину надо.

В этот момент начался склон; Карька полезла в кусты в погоне за мышиным горошком, таща за собой весь караван, и дядя Степа побежал догонять ее. Спустя десяток минут мы достигли первого заболоченного ручья. Дядя Степа развязал всех лошадей и пустил опять Карьку самостоятельно преодолевать препятствие, с чем она успешно справилась. С другими лошадьми дело обстояло хуже — они с трудом вытаскивали ноги из бурой грязи и почти не продвигались вперед. Мы с Гошей взяли поводья и старались провести их по следам Карьки.

Гоша справился с задачей успешно, а нам с Бродягой не повезло: он зацепился вьюком за дерево и как бы оттолкнулся от него, зацепился копытом за корень, сделал какой-то нелепый прыжок и провалился передними ногами в грязь. В результате он улегся в сразу выступившую воду, естественно, погрузив туда и вьюки. Я вместе с подбежавшим дядей Степой стал развьючивать «утопленника». Веревку, держащую привьюченные сверху спальные мешки, мы распутали быстро. Хуже было с вьючными сумами — кольца с крюков седла мы сорвали моментально, но Бродяга придавил сумы своими боками и вытащить их из лужи было не так просто. Но мы все же вырвали их и вытащили на дорогу подальше от лужи. Дядя Степа поднял веревку и хлестнул ею мерина:

— Ну, вставай, лодырь. Он отдохнуть, видите ли, прилег. Гоша, тяни его за повод, — и хлестнул Бродягу еще раз. Тот посопел и с трудом поднялся. Колени его дрожали. Был он мокрый и жалкий. Но дядя Степа был неумолим. Он отвел Бродягу к сумам и стал переседлывать его, привязав к придорожной рябине. Снял седло, перевернул потник, вновь положил седло и туго-натуго затянул подпругу, сопровождая каждое свое действие солеными присловьями. Хотя вообще он мата не любил и им почти не пользовался.

Завьючив «утопленника», который за время этой операции несколько успокоился и перестал дрожать, мы двинулись дальше. Солнце поднялось высоко и теперь светило нам прямо в глаза, рассыпая ярчайшие краски по сторонам нашей тропы-дороги. Вот уж воистину «в багрец и золото одетые леса». Чем выше мы поднимались, тем дальше продвинулась осень: в тех краях это правило особенно строго соблюдается природой — каждый десяток метров уже чувствуется. Потому желтизна берез и лиственниц разбавлялась алым колером «сибирского винограда» — черемухи, чьи черные гроздья действительно напоминали виноградные. А сибиряки широко используют это красивейшее по весне и осени растение: ягоды сушат, мелют и используют в выпечке, как начинку пирогов, рулетов и т. д. Но немало еще оставалось и зелени. Кроме елей и пихт не торопилась буреть ива, или тальник по-местному.

Мы перевалили еще несколько хребтов и пересекли ряд распадков с болотами или журчащими ручьями, и, наконец, начался крутой спуск в долину Весниной. Лошади, а с ними и мы. в предчувствии отдыха зашагали веселее. Но вот пошел последний спуск. Он был особенно крут, но я знал, что здесь есть значительно более пологий обход по долине ручейка, впадающего в речку прямо возле зимовья. Я показал его дяде Степе, чтобы он вышел на берег речки, поросший густой травой, там развьючил и пустил попастись лошадей, пока мы будем готовить еду и обедать. Сам спустился по крутяку, зашел в избушку, вынес самим же заготовленную бересту и сухие дрова, а также лупиняковский казан полушаровой формы, скоренько начистил картошки, подвесил казан на крюк под специально для готовки сделанным навесом и чиркнул спичкой. Огонь занялся сразу же. Я слышал, как мои спутники звенят пряжками и кольцами, снимая вьюки с коней, переговариваются за кустами на берегу, и с наслаждением дымил самокруткой.

Но этот кайф продолжался недолго. Внезапно раздвинулись кусты с противоположной стороны полянки, на которой стояла избушка, и передо мной предстала рыжебородая фигура Леньки Лупиняка в полном таежном облачении: в какой-то жилетке-кацавейке неопределенного цвета, армейских шароварах, болотных сапогах, очень похожих на ботфорты — так они были отвернуты, с ружьем за плечами и патронташем вместо пояса. К патронташу был приторочен длинный нож в берестяных ножнах, от конца которых шел сыромятный узкий ремешок, обвязанный вокруг бедра, чтобы не потерять нож при перелезании через валежины. На голове у него был древний, как и кацавейка, давно потерявший цвет картуз.

Лицо его было покрыто крупными каплями пота — он явно спешил, догоняя нас, и потому сильно упарился. Я не нашел ничего лучшего, как спросить:

— Что, передумал? А как же сено?

Он ответил, тяжело дыша:

— Хрен с ним, с сеном, там Гришка с батей управятся. А я сюда харюзков половить. Женька пришел-таки. Надо его свежей рыбкой подкормить, а то отощал больно на своем курорте.

Он зашел под навес и, став на выступ сруба, достал с чердака избушки два хорошо сделанных гибких березовых удилища, вынес их за пределы навеса и прислонил к крыше. А сам сел напротив меня и спросил:

— А где же твои?

— Коней развьючивают. Сейчас придут, обедать будем. Давай и ты с нами — долг платежом красен. Вроде ты теперь у нас в гостях, хоть это и твоя хата.

Но Ленька от обеда отказался, сказал, что прямо сейчас пойдет вверх по речке и займется рыбалкой. По его словам встретит нас на месте сворота, там покажет начало тропы, а потом вернется. В этот момент появились мои спутники. Дядя Степа был явно поражен появлением Леньки. У него даже челюсть как-то отвисла. Не проронив ни звука, он бросил наземь принесенную вьючную суму с продуктами и уселся на лежавшее рядом со мной бревнышко. А Гоша дословно повторил мои вопросы и получил тот же ответ.

Ленька попросил у меня махорки, скрутил «козью ножку» задымил, взял удочки и зашагал по едва заметной тропке в сторону своего лабаза, то есть вверх по речке. Мы опять остались одни. Дядя Степа долго смотрел вслед рыбаку, потом спросил:

— Ну, и что ты обо всем этом думаешь?

— А ничего. Надо мужику рыбки наловить, вот он и заявился. А заодно проверить, как мы тут хозяйствуем. Им зиму здесь жить.

— А я ни слову его не верю. Что, в Кузеевой меньше рыбы? Ты ж сам ловил там. Такой же точно хариус, как и здесь. Нет, тут что-то не то. Не затем он пришел, варнак. Как хотите, ребята, а я думаю, надо нам домой подаваться, пока целы. Он по наши души пришел. Если вы не пойдете, я седлаю коней и марш домой. Один.

Только теперь до меня начало доходить, что он, пожалуй, прав в своей оценке ситуации. Но, с другой стороны, угроза не казалась мне такой уж большой: нас все-таки трое, причем не трусы, паника дяди Степы не в счет. Да и он, насколько я знал, в крутую минуту не сдрейфит. Поэтому решил получше разобраться в происходящем.