Я сказал:
— Да знаем мы ваше зимовье. Мы с Гошей там три раза были. Когда делали Шиверную, потом Правую, а потом и нижнюю Веснину. Дорога у вас туда хорошая. Только последний спуск крутоват.
— То-то, когда я туда бегал, видел, что кто-то был: дров полная печка и береста подложена. А на окошке в банке сухари добавлены. Я и понял, что таежник заходил.
И тут я допустил непростительную глупость:
— Это еще не все. Когда с Правой шли, мы блуданули чуть-чуть — карта врет на краю листа. Мы и врюхались в болотце, на карте не показанное. Метрах в трехстах от зимовья, А там увидели лабаз. Тоже ваш, наверное. Мы к нему не подходили, прошли прямо к избушке.
Здесь тоже требуется объяснение. Лабаз — сооружение, обычно устанавливаемое вблизи охотничьего зимовья для хранения припасов и добычи. Делается он так: у трех-четырех рядом стоящих лесин отрубаются вершины. Сами лесины ошкуриваются. На высоте трех (иногда и больше) метров устраивается площадка, а иногда и что-то вроде хижины с дверцей и запором. Назначение лабаза — защитить от медведя и особенно росомахи продукты и добычу. Влезают на лабаз по лестнице, настоящей или, если лень делать ее, импровизированной — по бревну с зарубками. Лестница прячется неподалеку от лабаза на земле. Иногда на лабазе прячут и то, что хотят уберечь от посторонних глаз. Судя по реакции Леньки на мои слова, тут так оно и было. А он покраснел, скрипнул зубами, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на меня. Впрочем, может, мне и показалось. Тогда я не придал этому никакого значения. Собрал карты, сложил их и запихал в сумку.
Вошла старуха и спросила:
— Так чай будете пить?
Я отказался, а мои спутники выразили желание. Тут явилась пышная белокурая Настя с блюдом таких же пышных шанег, а за ней дочка лет пятнадцати, похожая на отца, — такая же сухощавая и чернявая, внесла парящий самовар.
Я спросил у Леньки, где нам отведут ночлег. Он предложил сеновал. О лучшем и мечтать нельзя было. Он оговорил, правда, обычное требование: ни в коем случае не курить возле сена, но это мы и сами понимали. С чаепитием скоро было покончено.
Мы вышли на улицу, покурили, полюбовались на усыпанное звездами темное небо, определили, что спальные мешки разбирать ни к чему и, сопровождаемые Ленькой, пошли к сенному сараю. Гоша извлек откуда-то электрический фонарик и светил, пока мы с дядей Степой взбирались по дощатой ограде сеновала, а Ленька бросил нам наверх две больших дерюги: «Постелите и укройтесь». Я сверху спросил:
— Когда выходим?
Ответ опять был не очень внятным:
— У меня с утра здесь дела. Не ждите, идите прямо на зимовье, раз дорогу знаете, а я догоню. Пообедаем на зимовье и дальше двинемся.
Пришлось тем и удовлетвориться.
Мы улеглись. Гоша довольно засопел, а скоро стал и похрапывать. А дядя Степа долго еще ворочался и ворчал что-то о том, что на хрена нам эти проводники сдались, без них ходили и тут пройдем. И вообще вся эта затея ему не нравится — люди какие-то темные эти Лупиняки, ненадежные и непонятные. Я спорить с ним не стал и скоро заснул — усталость все-таки взяла свое.
Проснулся я в привычные шесть часов. Сбегал на речку, умылся холодной, почти ключевой водой, с трудом разбудил Гошу. Дядя Степа встал сам и уже кормил и осматривал лошадей. Здесь же топтался старый Лупиняк и тоже внимательно присматривался к коням: оглядывал их копыта, спины, гривы и хвосты. Выходило это у него как-то очень по-хозяйски, а короткие реплики, им отпускаемые, свидетельствовали о хорошем знании предмета. Во всяком случае дядя Степа явно зауважал его.
Мы позавтракали остатками вчерашнего ужина, запили завтрак парным молоком, а затем завьючили коней. В восемь мы выступили. Сначала наш путь лежал через речку Кузееву и огороженный поскотиной выгон, на котором паслось полдесятка коров — все, что осталось от некогда большого стада поселка.
По левому берегу речки, пойма которой была загромождена дражными отвалами, шла относительно наезженная гужевая (проселочная) дорога, которая выводила на Енисей пониже нашей базы, напротив большого села Павловщины, где и осели в большинстве золотодобытчики с прииска после его ликвидации.
По дороге шла довольно большая группа людей — человек десять-двенадцать. Поначалу мы не обратили на них внимания, хотя для нежилого поселка их было многовато. Но вдруг в этой толпе кто-то закричал: «Эй, геологи, подождите!» и побежал к нам. Вскоре мы различили, что бежит к нам Ленька, тряся своей рыжей бородой. Он, запыхавшись, подбежал и сообщил:
— Все, ребята. Я остаюсь, вам придется самим пробираться на Немкину. Приехал приемщик, будем сено сдавать, какое накосили с Гришкой. В общем, счастливо вам.
Я обескураженно задал дурацкий вопрос:
— А как же мы? Ведь договорились же…
Но он уже бежал обратно к своей компании. Дядя Степа глубокомысленно хмыкнул и пробурчал, доставая свою трубочку:
— Может, это и к лучшему…
Мы присели на траву и, переживая новость, всласть подымили махоркой. Потом поднялись и двинулись к солнцу, только что выкатившемуся из-за хребта. Оно осветило и выгон, и возвышающуюся над ним скалу «Паровоз», названную так по сходству с этой машиной, и коров на выгоне, и наши унылые лица. Что до скал, то их, останков древних гор, много в тех местах. Самые известные — знаменитые Красноярские Столбы, образующие целый заповедник. А этот «Паровоз» был чисто местной достопримечательностью, хотя сходство с локомотивом, действительно, поражало: и труба, и кабина, и колеса, правда, овальные, похожие на подушки.
Но я отвлекся. Покурив, мимо «Паровоза» мы прошли в угол выгона, откуда начиналась дорога на зимовье Лупиняков, мною уже раза четыре или пять пройденная. До зимовья было двадцать с лишним километров и полдесятка лощин, по-местному, «распадков», часть которых была изрядно заболочена. Но дорога была довольно приличной. Виднелись даже следы тележных колес. Похоже, Лупиняки завозились на охотничий сезон с комфортом, большинству тамошних охотников-промысловиков недоступным. Эти, как и мы, грешные, обходились без гужевого транспорта, вьючным.
Впрочем, я опять отвлекся, до дороги еще надо было дойти. А сказанное — впечатление от моих прежних проходов по этой дороге. Однако мы дошли до затвора поскотины, жердевых воротец, которые надо было отворить перед караваном, что мы с Гошей и сделали. Дядя Степа, а за ним Карька и другие лошади торжественно прошествовали через открытый проход, мы закрыли воротца и тем отрезали себя на две недели от человеческого общения. Впереди были только тайга и работа.
Настроение мое было изрядно подпорчено сообщением Леньки. Дядя Степа шел, держа повод Карьки, довольно далеко впереди, потому я первые километра три шагал молча, погрузившись в свои непростые и совсем не веселые мысли. Солнце пробивалось нежаркими уже лучами через хвою и листья высившихся слева от дороги деревьев, ветра не было, только серебристые паутинки, свидетельство начавшегося бабьего лета, цеплялись за лицо да появившаяся по мере прогревания воздуха мошка отвлекала от размышлений о сразу осложнившемся маршруте.
Выходило, что нам самим придется искать ту «хитрую» тропу. А сколько это займет времени, один Бог знает. И я решил только хорошенько пообедать на лупиняковском зимовье и сразу же выступать вверх по Шиверной. Тот ручей тоже, поди, не подарок. Судя по месту впадения, обозначенному на карте хвойному лесу и окрестному рельефу, он наверняка каменистый и прилично заболоченный. А значит, труднопроходимый для лошадей. Конечно, дядя Степа со своей Карькой и там пролезет, но мое дело — обеспечить минимальные трудности подхода к месту работы. Надеяться теперь не на кого.
Тем временем мы вошли в полосу хвойного леса, чудом сохранившегося от бушевавших некогда здесь пожаров, и Гоша вдруг дернул меня за рукав, одновременно показывая на остановившегося дядю Степу. А тот выдернул свою «ижевку» из вьюка и, не издавая ни звука, показывал ею куда-то вправо от дороги. Я сорвал с плеча «тозовку», выщелкнул из патронташика патрончик, засунул его в ствол и, как говорится, на полусогнутых подбежал к дяде Степе. Он прошептал мне в ухо: