Сначала мы все трое уселись на нижний полок, приступочку, посидели немного, потом опять же втроем переместились на верхний, уже собственно полок. Там прогрелись до первого пота, и только затем началось главное действо: дядя Стена улегся во всю свою немалую длину, так, что ноги торчали над котлом, а мы с Гошей принялись охаживать его в два веника. А он все просил:

— Ишшо чуток. Да плесните на каменку хоть ложечку кипяточку.

Мы плескали. И скоро в бане стало нечем дышать. Мы с Гошей уже задыхались, а дяде Степе все было мало. Я сначала недоумевал, как так быстро Эдик натопил баню, потом понял, что она была прогрета с вечера: или он еще кого-то принимал вчера, или себе доставил удовольствие.

Дядя Степа наконец насытился, сошел с полка и вылетел на двор одним своим шагом. Мы выскочили в предбанник подышать и увидели, как он с разбегу плюхнулся в Енисей. Обожженный холодной водой, он рысью взлетел на обрыв и юркнул в баню.

Теперь настала моя очередь. Я тоже был исхлестан двумя вениками и повторил нырок дяди Степы, только, вынырнув, еще проплыл метров пять. Тут подошел Эдик и спросил:

— Ну как, нравится?

Ответом ему был дружный благодарно-торжествующий вой. Все то же мы проделали с Гошей, а потом, хорошенько надраившись Эдиковыми «вехотками» и обдавшись холодной водой, радостные и блаженно улыбающиеся, зашли в дом, откуда доносилось благоухание настоящей стерляжьей ухи и слышалось шкворчание масла на сковородке.

Оказалось, что Эдик времени зря не терял и, пока мы блаженствовали в бане, растопил плиту и приготовил стерлядь «жареную, пареную и так, кусками». Все эти прелести стояли на столе, около большой миски с ухой лежали некрашеные деревянные ложки.

Эдик поднял одну:

— Своей работы. Яблоневую баклушу друг с Украины привез, а я выстрогал. Все ладом, гости дорогие, только вот гм-гм у меня нету, — он щелкнул ногтем по горлу, — Придется кваском ограничиться.

Я ответил:

— Не придется, — и пошел к своему рюкзаку, лежавшему в углу. — Нам было сказано, на случай дождя или купанья. Дождь был? Был. Купанье только что состоялось. Можем мы ее распечатать?

Дружный рев «Мо-жем!» был ответом. И бутылка «питьевого спирта» заняла свое почетное место. Через час из домика бакенщика разносилось, может быть, не очень стройное, но зато старательное пение, в основном, сибирских песен: «Глухой неведомой тайгою», «Где же ты теперь, моя девчонка» и, конечно, «Ермак». Ближе к вечеру мы вспомнили, что путь предстоит еще немалый и не такой уж простой. Великодушный хозяин предложил отвезти нас на своей моторке, но лошадей в нее не погрузишь, а оставлять дядю Степу мы, понятно, не пожелали. И предложение было с благодарностью отклонено. В разговорах выяснилось, что Эдик происходит из старинного села Галанина, где его отец был лоцманом на Казачинском пороге, то есть Эдик — потомственный речник в третьем поколении с учетом бурлачившего там же деда.

Напевшись (и изрядно напившись), мы расстелили спальники, дождались дядю Степу, ходившего посмотреть коней, послушали приемник и заснули сном праведников — ведь здесь нам уже совсем ничего не угрожало. Вводить в курс наших приключений Эдика мы не стали, но в разговоре имя Лупиняков всплыло, и Эдик, знавший их понаслышке, подтвердил ранее дошедшие до нас слухи, что они промышляют конокрадством в отделенных от Енисея горами и ненаселенной тайгой деревнях Тасеевского района; перегоняют украденных лошадей часто на устье Кана и сбывают их в левобережные приенисейские деревни. Услышав это, дядя Степа прокомментировал:

— Одно слово — варнаки.

— Таких тут немало, — заметил Эдик и рассказал, что до революции в этих местах бытовал промысел — «охота на горбунчиков», когда целыми деревнями мужики глубокой осенью шли в тайгу, перехватывали возвращавшихся с Северо-Енисейских приисков старателей, убивали их и завладевали золотом и всем, что у тех при себе было. А «горбунчики» потому, что у каждого котомка за плечами.

Утром мы встали, как обычно, в шесть, напились чаю и зашагали дальше. Нам надо было еще пересечь Кузееву да еще одну речку, вытекавшую из енисейской старицы. Последняя для нас была особенно неприятна, так как по весне при переезде через нее погиб бывший завхоз партии. Врачи потом сказали, что просто с ним случился инфаркт.

А Эдик предупредил, чтобы мы при переправах были особенно осторожны, так как Енисей за последние дни поднялся на метр с лишним и, конечно, соответственно подпер притоки, но это мы и сами видели. Пятнадцать километров до «печальной» речки мы прошли за каких-то два часа с небольшим. Очень нам не хотелось лезть в нее, но куда денешься — другого пути нет.

Дядя Степа решил переправлять всех верхом на его Карьке, оставив на ней только самую легкую поклажу. Первым переезжал он сам. И я видел, насколько неохотно. Карька тоже против обыкновения было заартачилась, но он прикрикнул и стегнул ее лозовым прутом. Тогда Карька просто прыгнула в воду, и наш Дон Кихот, подобрав колени к подбородку, не то переехал (воды лошади было до середины боков), не то переплыл на ней на другой берег десятиметровой речки. Потом была очередь Гоши.

Он перебрался с гиканьем, как настоящий казак. А ко мне Карька не захотела идти, и мои «свяшшики» объединенными усилиями загнали ее в речку, а я еле поймал непокорную, взвалился на седло и так, полусидя-полулежа, держась за крючья, переправился.

Дальше все было проще. Кузееву дорога пересекала повыше (и подальше от Енисея) по мелкому перекату. А оттуда до базы всего двенадцать верст. Нас никто не встречал, да и ждали нас еще через три дня.

Я доложил начальству обо всем происшедшем. Лапшин горько покачал головой:

— Этого нужно было ждать. Вот тебе и проводники. Молодцы, ребята, что выпутались и работу сделали.

Корнев недоверчиво усмехнулся:

— Ну, прямо Угрюм-река какая-то. А вам это все не приснилось?

— Какой там сон. Спросите дядю Степу, он первый и встревожился. Даже хотел домой возвращаться. Ночевал в тайге.

Но Лапшин не разделил скепсиса Корнева, который не мог не понимать, во что он нас втравил, и сказал:

— Ладно, разберемся. А вы три дня отдыхайте. Завтра Игорь баню обещает, сходите.

— Не надо, мы по дороге баню нашли.

— Где ж это? Ну, умельцы.

Я рассказал об Эдике и нашем у него гостеванье, не умолчал и о характеристике, выданной им Лупинякам.

Спустя три дня нас отправили в новый маршрут, уже на север на речку Посольную, и на какое-то время немкинская история позабылась. Но, когда вернулись с Посольной, нам рассказали, что приходил с Кузеевского дед Расеев, как уж он дошел, не представляю, и сообщил, что за день до срока нашего выхода с Немкиной в тайгу уходили все три брата Лупиняка. Вернулись через три дня злые и пустые (без добычи), а ходили вроде на медведя, задравшего их лошадей.

Некоторая ясность наступила в конце октября, когда на базу приехал в санях на новом своем коне сам Ленька Лупиняк. Испуга и тревоги он не выказал. Но, когда его пригласил к себе Борис Лапшин, он долго упирался и только, увидев в приотворенную дверь на столе бутылку водки и закуску, сменил гнев на милость.

На лобовой вопрос Бориса о том, что же произошло тогда у зимовья на Весниной, он ответил так:

— Больно они у тебя хитрые, только когда он (то есть я) думал, что меня под прицелом держит, сам он на мушке у Женьки сидел. А больше я ничего не скажу, хоть и перед прокурором. Дела тут не сошьешь, и отвали ты, начальник, от меня.

Тем и закончился маршрут на Немкину.

Тема эта избитейшая. Кто не знает, что в тайге живут медведи и что эти милейшие (в цирке) звери на воле совсем не так добродушны. Не буду изображать Тартарена из Тараскона и хвастать воображаемыми победами. Мне довелось убить всего одного медведя, да и того, если правду сказать, добить после того, как ему пулей из карабина перебили позвоночник.

Но встречаться с ними доводилось. И довольно часто, хотя и не по собственной инициативе. И, конечно, довелось выслушать тысячи всяческих жутких историй и баек, героями которых были косолапые.