Естествен вопрос: что же, Рыков вообще обошёл в своей речи проблему пролетарской (социалистической) революции в России? Нет. В общем виде такая проблема была для него сама собой разумеющейся. «Все мы, — отметил он, говоря об отношении к войне, — стремимся к миру, к социалистическому строю…» Более конкретно он сказал, заканчивая выступление: «Мы должны сделать так, чтобы дать размах началу [революционной борьбы в России. — Д-Ш.]. Перед нами стоит вопрос пролетарской революции, но мы не должны переоценивать сил».

Не являлась ли последняя фраза «ключевой», сближающей с ленинской позицией ход рассуждений Рыкова («дать размах началу» и перейти к пролетарской революции)?

Но это только предположение. Реальный документ — стенограмма, при всем её несовершенстве, свидетельствует об ином. «Расхождение значительное» — так закончил свое выступление Рыков. И хотя по неизвестной причине эта фраза, отмеченная в первоначальной записи протоколов, затем не вошла в опубликованный текст, дело не меняется.

Чтобы раскрыть его существо, нет нужды прибегать к догадкам, тем более домыслам. Вопреки распространенному в нашей литературе утверждению, что против ленинских тезисов выступила «лишь кучка отщепенцев», а также мнению некоторых западных авторов о «раздираемой противоречиями» партии необходим совсем иной ракурс взгляда на весь ход Апрельской конференции.

При его непредвзятом обобщённом рассмотрении нетрудно заметить два, казалось бы, несовместимых обстоятельства. Обсуждение каждого пункта повестки дня конференции проходило в спорах; едва ли не каждый ленинский тезис вызывал возражения и столкновения точек зрения (где уж тут «кучка отщепенцев»!). Вместе с тем конференция почти безоговорочно приняла ленинские резолюции (что совсем не вяжется с «раздираемой противоречиями» партией). В действительности никакой несовместимости здесь нет. Прошедшая в острых дискуссиях конференция была форумом единомышленников- революционеров. Это была по-ленински единая партия, единая в своей борьбе и, как это может поначалу показаться парадоксальным, единая в своих внутренних спорах, которые при всех отличиях конкретных точек зрения происходили на единой основе большевизма, его подлинно революционного отношения к практике.

Ничуть не умаляя степень тогдашних рыковских расхождений с Лениным и полемически жёсткой их ленинской оценки («пародия на марксизм» и даже «разрыв с марксизмом»), нельзя не видеть, что это было выступление революционера- большевика, неотделимого от революционно-практической деятельности своей партии. Оно пронизано, во-первых, стремлением обеспечить усиление, говоря словами самого Рыкова, «политически действующей партии», то есть усиление, по современной нам терминологии, её руководящей роли в массах, и, во-вторых, пафосом революционного действия, решимостью «дать размах началу» революционного процесса.

Позиция Рыкова в оценке последнего не даёт никаких оснований и для бытовавших утверждений, что он «пошел вслед за меньшевиками», занял «меньшевистскую (или «по- луменьшевистскую») позицию». Меньшевизм с его соглашательством был всегда чужд революционеру Рыкову, в не меньшей мере это относилось и к эсеровской доктрине. Тем не менее, по-своему оценив весной 1917 года «текущий момент», он, как отмечено выше, допускал возможность блока с этими партиями, правда отметив, что путь такого блока «достаточно запачкан». Кроме того, и это следует особо подчеркнуть, блок этот виделся им не на основе соглашательства, а на основе «размаха революции», иллюзорного представления о втягивании при помощи блока «социалистических партий» в революционную борьбу. Эта политическая иллюзия обернулась для него позже, в первые послеоктябрьские дни, драматически.

Рыковский анализ перспективы развития событий после Февральской революции объясняется, очевидно, не только его «ортодоксией» или «узким прагматизмом». Здесь уместно вспомнить замечание Ленина, сделанное в конце конференции в адрес своего основного оппонента при обсуждении «текущего момента» — Каменева. Владимир Ильич показал, что его позиция является не просто личной, а отражает настроение определённых слоев масс. «То, что мы спорим с т. Каменевым, — говорил он, — даёт только положительные результаты… дискуссии, которые веду с ним, очень ценны. Убедив его, после трудностей, узнаешь, что этим самым преодолеваешь те трудности, которые возникают в массах».

Вот так: не «антипартийная позиция», а «положительные результаты» спора, а также дискуссии, которые «очень ценны»… Не подтверждает ли это правильность предложенного выше взгляда на ход Апрельской конференции? Представляется, что такой ленинский подход к апрельской дискуссии 1917 года имеет не частное, а принципиальное методологическое значение для научного исследования истории споров и разногласий в большевистской среде по тем или иным вопросам развития революции, да и последующих лет становления Советского государства.

Одной из органически присущих большевику Рыкову черт являлась высокая партийная дисциплинированность. Вместе с тем, восприняв поначалу решения Апрельской конференции как решения партии, он по мере стремительного развития революционных событий все более глубоко внутренне убеждался в правоте выраженного в них ленинского курса. Не пройдет и полугода со времени апрельских споров о «контроле Советов», как Рыков убежденно заявит на заседании Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы: «Без захвата власти рабочими и крестьянами немыслимо торжество революции, немыслимо спасение родины». А ещё через несколько месяцев, в мае 1918 года, с гордостью скажет: «Русскому рабочему классу выпало на долю необычайное счастье быть авангардом и застрельщиком социалистического переворота». Нетрудно заметить, что приведенные слова полностью совпадают с текстом процитированного выше утверждения Ленина, сделанного при открытии Апрельской конференции.

Эти заявления Рыкова осени 1917 и весны 1918 года крупными штрихами отражают его отход от своих представлений весны 1917 года, совершавшийся, конечно, не разом, а в ходе повседневной революционной практики.

Тотчас после возвращения из Петрограда он безоглядно отдался нелёгкой и многообразной работе революционера-организатора, пропагандиста и агитатора. В качестве последнего ему вскоре пришлось пережить эпизод, который мог закончиться трагически.

С весны 1917 года в Москве, как, впрочем, и по всей стране, шли почти неумолчные митинги. От зари и до ночной темноты в центре города бушевали две митингующие толпы — одна у памятника герою Шипки генералу Скобелеву, стягивавшая со всего города рабочих и солдат, другая — у памятника Пушкину, возвышавшегося тогда в начале Тверского бульвара, — места сбора «чистой публики».

Оказавшись однажды, сразу после апрельского взрыва масс, в этой толпе сторонников Временного правительства, Рыков резко выступил против господствовавших в ней ораторов, которые поносили Советы. Толпа на миг замерла, а затем с гвалтом и улюлюканьем бросилась на выступающего. Его схватили за горло, начали душить, пытались растерзать. Случайно оказавшиеся поблизости рабочие с большим трудом вызволили потерявшего сознание Рыкова из рук озверевшей «публики». Как и полтора десятилетия назад, во время кулачно-палочного разгона саратовского Первомая, он вновь физически ощутил глубину и ярость схватки, в водовороте которой шла его жизнь.

Условно говоря, один из незримых водоразделов этой схватки пролегал между Тверским бульваром и Скобелевской площадью. Она не только митинговала, но и стала революционным центром «второй столицы». Ещё в первые недели после свержения царизма стоявший напротив скобелевского памятника дом генерал-губернатора занял Московский Совет. Сюда же, в смотревшую своими окнами на площадь гостиницу «Дрезден», чуть позже, в июле, перебрались из «Капцов- ки» и руководители московских большевиков.

В следующем, 1918 году площадь получит современное название — Советская, а на месте памятника генералу поднимется обелиск свободы с символизирующей её женской фигурой. Революция по праву внесла эти коррективы: Московский Совет ко времени решающих октябрьских событий стал, по определению Ленина, «одним из первых по значению»²².