Сложилось так, что в жизни Рыкова многие перемены пришлись на весенние дни, совпадали с его, употребляя ныне редко звучащее слово, именинами — по дореволюционной традиции отмечались не дни рождения, а дни святого, чье имя было дано новорождённому. Так случилось и весной семнадцатого года, обозначившей рубеж его 36-летия.
Весна в том году была поздней. Когда вагон 3-го класса, в котором бывший ссыльный возвращался из Сибири в Москву, стучал колёсами над фермами обского, тобольского, а затем волжского мостов, ледоход на реках лишь начинался. Но гул иного ледолома звучал на каждой станции. Уже вторую неделю революционный ледоход ломал и сотрясал всю страну. Рушились ледовые глыбы старой, царской России, оставляя после себя мутные потоки. Ловя обрывки речей на пристанционных митингах, Рыков слышал, как через всю их политическую разноголосицу прорывался один, главный вопрос: каким путем идти дальше?
Как и тринадцать лет назад, когда он впервые увидел Москву, привокзальная Каланчевская площадь встретила его неумолчным гомоном. Но теперь этот город был для него совсем иным, нежели тогда, в 1904-м. И не только зримыми приметами свершившегося революционного переворота. За годы нелегальной борьбы Москва прочно вошла в его жизнь, а сам он стал, как зафиксировал уже цитированный полицейский документ, «наиболее активным представителем московской организации РСДРП».
Тем не менее было и нечто общее в том, первом, тринадцатилетней давности, приезде в Москву и нынешнем его появлении здесь. Тогда страна неотвратимо шла к взрыву первой в её истории революции, активное участие в которой выдвинуло Рыкова в переднюю шеренгу революционеров. Теперь, пока ещё подспудно, зрел взрыв неизмеримо большей силы и глубины, который выведет вчерашнего революционера-нелегала к вершинам государственной деятельности. Но как и в ту свою 23-летнюю пору, сегодняшний 36-летний Рыков не мог знать (да и, как и в 1904-м, вряд ли об этом думал), что, вновь ступив на Каланчевку, он начинает совсем новый жизненный этап. Этап, который станет началом главного периода его жизни, сделавшего её неотделимой от пока ещё никому неведомой истории становления первого в мире Советского государства.
Неведомой? Ныне, по прошествии десятилетий, как-то непривычно говорить и писать о ней как о неведомой. А ведь именно такой она была для тех, кто вступал в неё, её современников. И даже наиболее прозорливым из них, последовательно революционным, ещё предстояло убедиться в правоте ленинского прогноза возможности свершения пролетарской революции.
Полагал ли Рыков, что свержением царизма развитие революционных событий завершилось? Отнюдь нет. «Я вынес впечатление в день приезда моего в Москву, — писал он, — что столкновение демократии (рабочих и крестьян) и правительства созревает с каждым днём».
Едва ли не прямо с Каланчевки вчерашний нарымчанин отправился в центр города, в Леонтьевский переулок (переименованный в год гибели Рыкова в улицу Станиславского). Здесь, в так называемой «Капцовке» — здании, построенном для городского начального училища купцом-меценатом Капцовым, неожиданно для себя вписавшим свою фамилию в историю революции, — расположился первый легальный Московский комитет (МК) большевиков. Заметим, что в Москве ещё в условиях революционного подполья сложился ряд партийных центров — наряду с МК действовали с 1905 года Московский окружной комитет (МОК) — его сменил в 1918 году Московский губком РКП (б) — ас 1906 года (до 1919-го) и Московское областное бюро большевиков (МОБ), руководившее партийной работой в 14 центральных губерниях (свыше трети населения страны).
В этих партийных органах Рыкову доведётся работать с целой плеядой московских большевиков — Н.С. Ангарским, А.А. Андреевым, М.К. Владимировым, М.Ф. Владимирским, М.С. Ольминским, В.Н. Подбельским, И.А.Пятницким, А.А. Сольцем, Г.А. Усиевичем, П.К. Штернбергом и другими членами МК, а также с Н.И. Бухариным, В.В. Осинским (Оболенским), В.М. Смирновым, Г.И. Ломовым (Оппоковым), В.Н. Яковлевой, являвшимися членами МОБ и составившими впоследствии так называемую группу «левых коммунистов».
Одних из них он уже знал по подполью и ссылкам, с другими (например, с Бухариным, который вернулся из эмиграции в мае) ещё предстояло познакомиться, третьих встретил впервые с приходом в «Капцовку». Большевики занимали в её здании небольшую комнату, заваленную пачками газеты «Социал-демократ»; здесь размещалась и редакция их печатного органа. Но вряд ли кто замечал тесноту. К тому же в комнате происходило непрестанное движение — люди входили и уходили, осуществляя постоянный и все расширяющийся контакт с бурлящим городом. Если к моменту начала легальной деятельности в московской городской организации было около 600 человек, то уже в апреле их насчитывалось в десять раз больше — 6 тысяч.
Рыков с ходу включился в революционный поток. Но каково должно быть его русло? Как вести его в двух вроде бы определившихся берегах — с одной стороны, Временное правительство, с другой — возглавленные эсерами и меньшевиками Советы? Уже в день появления в Москве Рыков правильно определил, что новоявленные министры, а также «все меньшевики и эсеры действуют независимо от народа и опираются в Совете на непролетарские и недемократические элементы». Однако он, как и ряд других большевиков, в том числе и московских — П.Г. Смидович, Г.И. Ломов (Оппоков), А.С. Бубнов и др., — считал, что на данном этапе необходимо прежде всего добиваться контроля Советов над Временным правительством. Такой подход был, конечно, не случаен, он отразил их непонимание в то время всей диалектики развития революционных событий 1917 года, когда Россия оказалась на развилке исторических путей и возникла объективная возможность перехода власти к Советам, перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.
В очерках биографии Рыкова, изданных в 20-е годы, его позиция в период подготовки и проведения Октябрьской революции либо замалчивалась, либо утверждалось, что он сразу, «целиком и полностью» принял ленинскую программу революции. Теперь известно, что в действительности дело обстояло не так. Однако это совсем не значит, что господствовавшее с конца 30-х годов и до наших дней утверждение о его «выступлении в 1917 году против ленинского курса партии на социалистическую революцию» правильно. В действительности, несмотря на допущенные им в ту пору просчеты и ошибки, деятельность Рыкова была неотделима от революционной борьбы руководимой Лениным партии.
Когда наутро после возвращения из эмиграции Ленин отправился на петроградское Волково кладбище к могилам матери и младшей сестры, московские газеты уже сообщили о его речи на площади Финляндского вокзала. В «Капцовке» её комментировали по-разному. «Приезд Ленина, — отмечал Рыков, — подлил масла в огонь. Он выдвинул неожиданно для всех крайне максималистскую программу, резко отказавшись от всякой совместной работы с меньшевиками. Рабочие массы ясно поняли, что появился их пролетарский вождь».
Возможно, эти слова в какой-то мере выражают настрой, с которым Рыков отправился в Петроград как делегат московской городской партийной организации на VII (Апрельскую) Всероссийскую конференцию РСДРП (б). Во время предшествующей, VI (Пражской) конференции, состоявшейся в 1912 году, он был, как известно, загнан в пинежскую глушь, которая вскоре сменилась трехлетней нарымской глухоманью. За эти годы среди руководящих партийцев появились новые лица — памятный ещё по Нижнему Новгороду Яков Свердлов, пока незнакомые Михаил Калинин, Серго Орджоникидзе. И ещё один грузин, нет-нет да и мелькавший среди делегатов, щуплый и рыжеватый Коба, он же Сталин-Джугашвили, поначалу вроде бы державшийся Каменева…
С Лениным Рыков непосредственно общался в последний раз шесть лет назад — в отодвинутое теперь войной и революцией памятное парижское лето 1911 года. Их предстоящая встреча радовала Рыкова, хотя он понимал, что она будет совсем не простой. Рыков не сомневался в том, что Ленин — высочайший авторитет в партии и подлинный вождь трудящихся. Вместе с тем это совсем не означало ни для него, ни для любого другого большевика невозможность шагнуть на волнолом мнений, обосновать свое видение той или иной проблемы, в том числе и такой, по которой уже была известна ленинская позиция. Собственно, ведь именно для этого — коллективного обмена мнениями и на такой основе выработки решений — и собирались они на партийные конференции и съезды.
