Конечно, это далеко не все старые революционеры, игравшие ведущую роль в общественно-политической жизни страны в первое десятилетие Советской власти. Но названные шестьдесят руководителей в целом характеризуют их общий облик. Практически каждый из них ещё до свержения царизма в феврале 1917 года прошел нелёгкую дорогу революционной борьбы. Исключения единичны, и их нетрудно перечислить: в мае 1917 года вступил в партию белорусский учитель Александр Червяков, двумя месяцами позже стал на фронте большевиком Василий Яковенко — в будущем один из руководителей сибирских партизан, в 1918 году оформил свою принадлежность к большевистской партии врач-азербайджанец Газанфар Мусабеков. Позже других вступили в партию два самых молодых члена высшего руководства — 25-летний узбек Файзулла Ходжаев (1921) и 28-летний туркмен Надирбай Айтаков (1922), а также специалист-статистик Павел Попов, ставший членом РКП (б) с 1924 года.
У всех остальных (кроме Троцкого, принятого в партию летом 1917 года, и Чичерина — в январе 1918 года) в партийных билетах значилась принадлежность к большевикам задолго до 1917 года. Особенно показательна в этом смысле группа руководителей, входивших в 1923 году — году образования правительства СССР — в число членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК РКП (б), председателей ЦИК СССР и членов общесоюзного правительства. Они составили почти половину (25 человек) из названных в предшествующей главе высших партийно-государственных деятелей, образовали их своеобразный остов и вместе с тем (за отдельными исключениями) принадлежали к числу тех, кто в начале столетия создал основу старой большевистской гвардии.
Впрочем, слово «старый» к их возрастам неприменимо. Пятеро самых старших из них (Ленин, Цюрупа, Красин, Нариманов и Чичерин) в 1923 году едва перешагнули пятидесятилетний жизненный рубеж. Половина (12 человек) находилась в сорокалетием возрасте: только что в него вступили Зиновьев и Каменев, сорокадвух-сорокатрехлетними были Рыков, Орахелашвили, И. Смирнов, Томский, сорокачетырехлетними — одногодки Сталин и Троцкий, сорокапяти-соро- кавосьмилетними — Брюханов, Петровский, Дзержинский, Калинин. Немалой (8 человек) была и группа тридцатилетних. В их числе наиболее молодыми являлись Червяков, Чубарь и Молотов (тридцать один — тридцать три года), тридцатипяти-тридцатисемилетними — Бухарин, Куйбышев, Сокольников, Рудзутак, Шмидт.
Каждый из них рано начал активную революционную деятельность — подавляющее большинство (17) сделало решающий для себя выбор на переломе юности (до двадцати лет), остальные — двадцатилетними. Нетрудно заметить, что в 1923 году все они образовывали две возрастные группы: более старшую (пятидесяти- и сорокалетние) и меньшую в количественном отношении — молодую (тридцатилетние). Соответственно и конкретное время их прихода в революционное движение обозначено двумя значительными периодами. Те, что были старше, включились в него в конце XIX века и в канун первой русской революции, для более молодых временем прихода в когорту профессиональных революционеров стали 1905–1907 годы.
Само возникновение и рост в последние десятилетия XIX века и в начале XX этого нового для российской действительности явления — профессиональных революционеров — было одним из реальных подтверждений неотвратимости близящихся коренных перемен в действительности, зреющей социальной бури. Если в 60-е годы XIX столетия Александр Герцен мог только предвидеть её, писать о «будущей буре», то на исходе столетия Максим Горький уже явственно ощутил вихревое дыхание революции: «Буря! Пусть сильнее грянет буря!»
Когда прозвучали эти слова, 17-летний Алексей Рыков уже сделал свой первый шаг навстречу буре — стал революционером, что бесповоротно определило весь его жизненный путь. Конечно, как и у всякого человека, этот путь был индивидуален, имел свои, только ему присущие черты и особенности.
…1 марта 1881 года в погрузившемся в вечерние сумерки центре Петербурга раздались взрывы. Второй из них, произведенный, как говорили тогда, «метательным снарядом», брошенным к ногам Александра II студентом-народовольцем Игнатием Гриневицким, оказался роковым для императора и для революционера-террориста, оба были смертельно ранены. Говоря языком литературных штампов, эхо петербургских взрывов разнеслось по всей стране, докатилось и до нижневолжского губернского города Саратова, его обитателей, в том числе и семьи незадолго перед тем обосновавшегося здесь вятского крестьянина Ивана Ильича Рыкова.
В ней только что произошло прибавление — пятый ребенок. В метрической книге саратовской Вознесено-Горянской церкви появилась запись о крещении младенца Алексея, родившегося 13 февраля 1881 года у православных крестьян Ивана Ильича и Александры Стефановны Рыковых[3]. Впоследствии, став уже взрослым, Рыков будет несколько скептически относиться к дате и месту своего рождения, полагая, что они записаны, возможно, неправильно, так как не исключалось, что отец не успел оформить новорождённого на месте, где жил до переезда в Саратов. С раннего детства оставшись круглым сиротой, Рыков, естественно, не мог выяснить непосредственно у родителей все эти обстоятельства.
Его другое возможное место рождения — слобода Кукарки Вятской губернии (ныне город Советск Кировской области), где отец занимался земледелием, проще говоря, был обычным крестьянином. Как и во всякой слободе, здесь жили и мещане. И здесь же — бывают такие совпадения — девять лет спустя (в 1890 году) у мещанина Михаила Скрябина родился сын Вячеслав, который в детстве «играл на скрипке, и весьма недурно, с большой, — как отмечал биограф, — силой чувства и выразительности», и который в зрелом возрасте сыграл под фамилией Молотов одну из ведущих ролей в сталинском ближайшем окружении, сменил в 1930 году Рыкова на посту главы правительства СССР.
Иван Ильич Рыков был обычным и в то же время не совсем обычным крестьянином. Надо полагать, он принадлежал к той части «мужиков», которые не смирились с судьбой, обладали жизненной энергией и стремились вырваться из нелёгкой доли. Сначала он пытался это сделать на убогом крестьянском наделе, затем, когда в пожаре погибли скот и урожай, решил испытать судьбу в городе, перебрался в Саратов.
Будучи человеком относительно грамотным, он пристроился здесь на какую-то службу, но неудачи его не покидали. Вскоре, в 1886 году, умерла жена. Иван Ильич женился вторично и предпринял ещё одно усилие «выбиться в люди», стал мелким торговцем. Очевидно, он пытался заняться торговопосреднической деятельностью, нередкой для тогдашнего Саратова — крупного центра хлебной торговли и мукомолья. Эта деятельность оборвалась внезапно. Будучи в 1890 году по торговым делам в Мерве, Иван Ильич умер от холеры, которая периодически выкашивала среднеазиатское население.
Позже в биографиях Рыкова будут писать: «Выходец из крестьянской среды». Формально это правильно и вместе с тем почти ничего не говорит о той действительной атмосфере семьи, в которой закладывались предпосылки формирования будущего революционера. Дело не просто в том, что его родители стали горожанами, стремясь выбиться в мелкобуржуазный, как говорят сегодня, слой городского населения, Иван Ильич скорее всего понимал значение для этого образования. Во всяком случае, из его шестерых детей почти все стали людьми образованными. Старший сын — Иван — «выучился на врача», родившаяся следом за ним Клавдия — «на фельдшерицу». Оба они впоследствии погибли в борьбе с эпидемиями во время гражданской войны. Двое следующих — Фаина и Алексей — также получили образование и ушли в революцию.
Примерно за четверть века до того демократ-шестидесятник Николай Шелгунов, характеризуя появление в пореформенной России интеллигентов-разночинцев — людей «разного чина», выходцев из низших социальных слоев, — точно подметил, что они представляют собой поднимающуюся кверху часть народа, имеющую в нем свои корни. Понятно, со времени Шелгунова к 80—90-м годам XIX века, о которых сейчас идёт речь, многое переменилось. Тем не менее сказанное им в своей мере приложимо к младшему поколению семьи вятского крестьянина и неудачливого саратовского горожанина Ивана Рыкова. Стремление «подняться кверху» определило путь к учению, достижению «положения» посредством получения образования, а нелегкость этого пути, который нужно было преодолеть в борьбе за повседневное существование, рассчитывая только на собственные силы, способствовала жизненной закалке и, что немаловажно, сохранению связи со «своими корнями».
