Из зала с античными терракотами я вышел пошатываясь и, не глядя ни на один экспонат, прошел, не останавливаясь, все остальные залы и очутился на улице. С наслаждением вдыхая морской воздух, подставив лицо ветру, я несколько минут молча стоял на ступеньках музея.
После этого, попрощавшись с молодыми людьми, мы с Помонисом спустились вниз к морю. Там уселись мы на затененную скамейку, стоявшую между несколькими деревьями в полукруге из густого кустарника. Постепенно стало темнеть. Засветился стеклянный купол невысокого, но обширного здания, стоявшего у самого моря. Здание это я заметил еще утром и спросил Помониса, что это такое. Помонис в ответ довольно небрежно ответил:
— Это наш аквариум.
— Да, да, — вспомнил я, — ведь мне еще в столице говорили, что у вас в городе замечательный аквариум, чуть ли не лучший на всем побережье. Я обязательно хочу его осмотреть. Вы не знаете, когда он открыт?
Помонис, как-то странно посмотрев на меня, медленно процедил в ответ:
— Для вас — всегда.
Я понял, что тут что-то скрывается, но решил подождать, пока он сам мне все объяснит. После ужина мы с Помонисом бродили по пустынной набережной рано засыпавшего города.
— Я знал, что в музее есть коллекции античных терракот, — неожиданно для себя самого сказал я, — но не представлял себе, что она такая богатая. Как она образовалась?
— Вижу, что вы уже отдохнули, раз снова стали интересоваться музеем, — пробормотал Помонис.
Потом, положив обе руки на каменный парапет и глядя прямо перед собой на фосфоресцирующие волны, сказал:
— Эту коллекцию я собирал всю жизнь. Всю жизнь, кроме нескольких лет последней войны. Еще в юности я увлекся статуэтками из Танагры — тогда прошло всего несколько десятилетий, как их открыли. Они покорили меня своим художественным совершенством, своей необыкновенной человечностью, своей резко выраженной индивидуальностью. Подумайте, среди множества статуэток, прошедших через мои руки, я никогда не встретил двух одинаковых, хотя их и делали в формах. Значит, были близнецы, вышедшие из одной формы! Но я их не нашел. Да, всю жизнь я собирал эти статуэтки. Каждая из них могла бы многое рассказать о своей удивительной судьбе. И у меня были связанные с ними и радость находок и горечь утрат. В этой коллекции мало статуэток собственно из Танагры, из Афин и других городов Греции. Большинство наших статуэток из греческих колоний. Качеством они уступают подлинным танагрским, но и они прекрасны. И теперь у них есть свой постоянный дом. Дом, в котором они живут. Где они сейчас спокойно спят после целого бурного дня.
Я подумал, что этот странный человек говорит о статуэтках, как о живых людях.
Последующие дни были заполнены работой в музее. Помонис и его ученики приняли меня дружески. Всего несколько дней я был знаком с ними, а они стали уже близкими людьми. Думаю, что то радостное возбуждение, которое я тогда испытывал, происходило совсем не только от замечательных материалов, над которыми довелось поработать в музее. Что было причиной нашего стремительного сближения? Общность интересов и отношения к жизни, их дружеское внимание, та их абсолютная естественность, которая встречается так редко. Первое знакомство быстро и просто развивалось в настоящую дружбу, и, видно, ничто не сможет ее прервать. Вскоре я поймал себя на том, что назвал Марианну не по имени, а «Галка», как звали ее Помонис и ребята. Я смущенно извинился, однако Галка в ответ только улыбнулась своими синими глазами и весело бросила:
— А как же иначе? Меня все наши так зовут! — И этим ответом привела меня в восторг.
Вместе с Галкой побывали мы ив аквариуме. С трудом пробились мы к центру здания аквариума через многочисленные группы туристов, среди которых было немало иностранных. Щелкали затворы фотоаппаратов. Вспыхивали блиц-лампы. В центре находился огромный бассейн. Он через зарешеченную подземную трубу мог сообщаться прямо с морем. Бассейн был подсвечен невидимыми источниками рассеянного света откуда-то снизу и с боков.
В этом неверном свете мелькали скаты. Они, развевая мантию, стремительно проносились из одного конца бассейна в другой и бешено тормозили на разворотах, так что вскипала вокруг них вода. Им составляли компанию акулы и еще какие-то большие хищные рыбины. По стенам аквариума шли огромные, ярко освещенные откуда-то сверху окна, за каждым из которых плавали самые различные породы рыб, морские коньки, ползали раки-отшельники, прыгали креветки. Множество всевозможных водорослей медленно покачивалось.
— Здесь как будто чувствуется рука профессора Помониса, — сказал я Галке. — Хоть это совсем другая область, но тот же артистизм, художественное чутье…
— А вы разве не знали? — удивилась Галка. — Профессор сам строил этот аквариум. Он и здесь директор. Это у нас одно из самых доходных предприятий в городе.
— Как это так? — в свою очередь удивился я.
— Город только еще начали восстанавливать после войны, когда профессор создал проект аквариума. Многие считали, что это утопия, но профессора поддержал секретарь обкома. А энтузиастов-строителей хватило с лихвой.
Так постепенно открывались для меня все новые грани необычной биографии Помониса…
Однажды теплым вечером, после работы, очутились мы с Адрианом на пляже. Я уже успел подружиться с этим умным и славным малым, у которого странно сочетались серьезность и обширность познаний с мальчишеством, глубокая любовь и уважение к своему учителю с желанием его разыгрывать и посмеиваться над ним.
Вдоволь накупавшись, мы лежали на мохнатых полотенцах, лениво перебрасываясь ничего не значащими фразами. Наконец я решился. Пересказал странную речь, с которой обратился ко мне швейцар музея, и спросил:
— Что все это значит? Этот старик, швейцар, он что, не совсем?..
— Нет, нет, — рассмеялся Адриан, — со швейцаром все в порядке. Это профессор не совсем, а вернее, совсем не укладывается в прежние нормы.
— Что это значит?
— Он действительно был помещиком. Какие-то далекие предки его — выходцы из Греции — издавна поселились здесь и постепенно прибрали к рукам обширные угодья. Так что он с самого рождения стал одним из крупных придунайских землевладельцев. Вдруг в начале тридцатых годов он без всяких видимых причин роздал все свои земли крестьянам.
— А каковы же были причины?
— Видите, — улыбнулся Адриан, — профессор все объясняет своим увлечением терракотовыми статуэтками. Дескать, они его научили добру, справедливости, бесстрашию и еще множеству всяких качеств. Только на самом-то деле тут, конечно, обратная связь.
Я не понял, что собственно хотел этим сказать Адриан, но промолчал, чтобы не прерывать столь интересного для меня рассказа.
— Во всяком случае, — продолжал Адриан, — дело это получило широкую огласку. О нем говорили, говорили по-разному не только в нашем крае, а даже в самой столице. Многие не одобряли действий профессора, а один из министров реакционного правительства, стоявшего тогда у власти, даже назвал его большевиком. Так что швейцар сказал правду.
— А что же было потом?
— Подождите. Профессор тогда же предпринял еще один шаг. Он прошел почти незамеченным, но имел важные последствия. Профессор в столичном университете учредил три стипендии для крестьянских детей, выходцев из этой области. Между прочим, среди людей, которые благодаря ему получили образование, и нынешний секретарь обкома партии.
— Ну и как? Помогает вам это? — полюбопытствовал я.
— Да как сказать… У нас в городе вообще очень многие любят профессора и стараются нам помочь. Вот когда строили музей, то тут сотни людей добровольно и бесплатно помогали нам.
— А вы что же, сами своими руками здание музея строили? — удивился я.
— Да, конечно, — как о чем-то само собой разумеющемся ответил Адриан, — Сами строили, сами собирали экспонаты, теперь сами ведем раскопки. Но нам очень многие люди помогают.
— Ну, а что же все-таки было с профессором после того, как он роздал земли?
