— Не стоит, — дернула она плечом. — Меня уже обещали познакомить с более трезвыми режиссерами.

Она ушла, а я продолжал стоять на коленях и размахивать руками, призывая ее полюбить нас пьяненькими, ибо трезвенькими нас всякий полюбит. Врач Мухин тупо смотрел на меня, потом сказал:

— Э, брат, а ты тоже ее любишь.

И погрозил мне указательным пальцем.

«Труп» оказался принадлежащим киносценаристу Морфоломееву. За ним вскорости пришли трое из съемочной группы. Когда они его относили, «труп» умолял их не трогать его, а главное, не тушить об него окурки.

Приходила Аида. На все ее вопросы я отвечал однозначно:

— Аллах акбар. Не имею удовольствия знать вас.

Она обиделась и ушла.

Приходили и за преферансистом Мухиным, но решили оставить его в покое ввиду его полной профнепригодности.

Когда я проснулся на рассвете следующего дня, то первым делом отметил, что «труп» сценариста Морфоломеева вновь лежит на полу моей каюты, как будто его отнесли куда надо, потушили об него сколько надо окурков и вернули на место. Вторым делом я обнаружил пропажу моего друга и собутыльника Мухина и отправился на его поиски. Пробегающего мимо меня матроса я спросил, где мы находимся, и узнал, что «Николай Таралинский» идет по Кокшайскому повороту. Игоря я застал на верхней палубе, где он смотрел на рассвет со слезами на глазах. Крылатые белоснежные ларисы кружились над ним в небе, время от времени вскрикивая, словно требуя от него чего-то. Я подошел и встал рядом со своим другом.

— Как жаль, что мы не умеем молиться Богу, — сказал он. — Мне так хотелось сейчас стоять здесь, глядя на встающее солнце, и читать длинные молитвы Господу.

— Думаешь, Он не знает, чего нам нужно дать, а от чего остеречь? — спросил я.

— Он-то знает, а вот мы не знаем. Мне кажется, молитва нужна человеку для того, чтобы узнать, какие желания у него благие, а какие — ложные. Мольба — другое дело. Это когда ты уверен в своем страстном желании и молишь изо всех сил исполнить его. А молитва — это как вопрос к Богу: чего хотеть, а чего не хотеть, к чему стремиться, а к чему не стремиться. И да будет воля Твоя.

В этот миг я почувствовал, что и во мне глубоко в душе теплится желание помолиться Богу. Дивные волжские виды, проплывающие мимо нас, и это еле ощутимое желание — вот все, что наполняло мою пустую душу в то утро.

Весь этот день «Дядюшка Тартар» плыл без остановок. За Казанью небо полностью заволокло тучами, стало холоднее, неприятнее. Что еще оставалось делать, как только пить водку с Игорем и «трупом» сценариста Морфоломеева. Киношники полностью завладели Ардалионом Ивановичем и Ларисой.

Днем я виделся с умопомрачительной Аидой. Она уже не сердилась на меня за вчерашнее и сообщила страшную тайну:

— Я знаю, кто из нашей съемочной группы связан с вашей атаманщицей.

— Не может быть! — воскликнул я. — Кто же?

— Это Сережка Вовси.

— Что значит «Сережка Вовсе»?

— Да не «вовсе», а Вовси, у него фамилия такая. Помощник оператора.

— Откуда же ты узнала, что он связан с нашей Закийей?

— Он усиленно читает по-английски ту самую книжку того самого автора, которого вы собираетесь потребовать от Англии. «Дьявольские песни».

— «Сатанинские стихи»?

— Да, «Сатанинские стихи».

— Ну, милочка, это еще ничего не доказывает. Может быть, простое совпадение. Но, во всяком случае, ты молодец. Продолжай следить за ним. Только смотри, чтобы никто ничего не заподозрил.

Больше о Сережке Вовси в тот день ничего узнать не удалось. Зато из недолгой беседы с капитаном теплохода Николаем Степановичем, который заходил поинтересоваться профпригодностью врача Мухина, выяснилось, кто такой был Николай Никодимович Таралинский — поэт-народник, в своих стихотворениях звавший русский народ на борьбу с Русским государством. Его стихами зачитывался Ленин и многие знал наизусть.

Перед ужином мы ловили по всему теплоходу «труп» сценариста Морфоломеева, который совершил побег из санитарной каюты и носился повсюду в поисках спиртного. Я обрел его в каюте Ардалиона Ивановича, причем застал весьма эффектную сцену — посреди каюты стоял беглый сей «труп» на коленях перед Птичкой, обнимая ее колени и целуя их в самые коленные чашечки:

— Прекрасная, волшебная, у него есть, я знаю, у него есть! Хотя бы граммов пятьдесят-тридцать.

Самого Ардалиона Ивановича в каюте не было. Мы с Игорем и судовым лекарем схватили Морфоломеева поперек туловища и потащили. Он исторгал в наш адрес проклятия, подобные, должно быть, тем, которые адресовал царскому произволу и самовластию поэт-народник Таралинский.

— Слушай, — спросил меня Игорь, когда мы вновь заточили беглеца в санитарной каюте, — а почему она, собственно, все время находится в каюте у Тетки?

— Прячется от тебя, — ответил я.

— Странно. Ведь она знает, что я переселился к тебе, пью с тобой тут. Почему бы ей спокойненько не обитать в нашей с нею каюте? Как ты думаешь, у нее может возникнуть что-нибудь с. Ардалиошей?

— Можешь не волноваться, — заверил я своего друга, — еще весной Ардалиончик жаловался мне, что вот уже больше года он не может спать с женщинами.

— А что же он не обратился в мою клинику?

— Спроси его об этом сам. Может быть, ему так спокойнее живется.

Вечером мы миновали Симбирск, город, где родился и рос любитель поэзии Таралинского. После ужина Игорь все же собрался с духом и пошел играть в преферанс с капитаном и судовым механиком. А меня заело нездоровое любопытство о качестве взаимоотношений Ардалиона Ивановича и Ларисы Николаевны. Я ведь наврал Игорю про мужское недомогание Тетки, чтобы в моем друге не начал созревать венецианский мавр. Под видом сильно пьяного, куролесящего человека — да, собственно, я и был нетрезв и в сильном кураже — я принялся разгуливать по теплоходу и нагло заглядывать во все каюты. Каюта Ардалиона Ивановича была заперта, я стал прислушиваться к звукам, доносящимся за дверью внутри каюты, и через некоторое время до моего слуха стали доноситься совершенно определенные звуки — страстные вздохи, любовный шепот, скрип кровати, ворочанье тел. Вдруг до моего слуха долетел голос поющей под гитару Ларисы. Пройдя еще несколько шагов, я определил каюту, откуда пение доносилось, и распахнул дверь. В каюте мирно и одето сидели актеры Козодулов, Сусликов, Калячинцев, актрисы Непогодина и Стрешнева, режиссер фильма Корнюшонок, консультант Тетка, главный оператор, еще какая-то девушка и Лариса Чайкина, которая восседала посреди всех и пела под гитару свои чудные песни.

— Так вот где веселенькая каютка, — сказал я. — Ну что ж, не буду мешать.

Что за чертовщина! Я ринулся назад к каюте Ардалиона Ивановича. Подойдя к двери, затаил дыхание и прислушался. Я вновь услышал то же самое — любвеобильные вздыхания, шепот, свидетельствующий о страстной неге, скрипенье кровати под разгоряченными телами любовников. Тут меня осенило, я сделал шаг в сторону и прислушался к двери соседней каюты. Мне стало ясно, что звуки страсти доносятся оттуда.

Среди ночи меня в моей каюте разбудил преферансист Мухин.

— Теперь я понимаю, почему Лариса была так недовольна твоими ночными возвращениями. Неужели нельзя заканчивать раньше?

— Да черт их знает, как оно получается. Вроде бы расписываем тридцатку на троих, быстро закрываемся, а потом как пойдут все в гору да в гору, в гору да в гору, никак не можем закрыться до конца. Так и в те разы бывало. Но слушай, черт с ним, с преферансом. Ларисы нет в каюте. Дверь открыта, а ее нет, а у Ардалиона заперто. Пойдем накроем их.

— Ну что ж, пойдем накроем их.

Мы пошли к Ардалиону. Долго стучали к нему в дверь, покуда он не открыл.

— Какого черта? — спросил он сонно.

— Где Лариса? — в голосе Игоря звучал металл.

— Да уж часа три как отправилась спать в вашу каюту.

— Врешь, там нет ее!

— Как нет? Может, она пошла прогуляться?

— В три часа ночи?

Игорь все же обыскал каюту Ардалиона Ивановича. Я почему-то ожидал увидеть там лифчик на спинке стула. Но ни малейшего признака, что здесь была женщина, не обнаружилось. Мы пошли к каюте Ларисы и Игоря. Птичка стояла там и яростно колотила в запертую дверь. Увидев нашу полусонную троицу, она встала руки в боки и расхохоталась: