Д а ш а. Жениться ему надо.
О л я. Я в эти дела не вмешиваюсь. Своя голова на плечах.
Д а ш а. Тридцать пять все-таки…
О л я. Ну и что? Вон Арсений Васильевич, тот вообще до сорока не женился. Значит, Миша в отца пошел.
Д а ш а. Тогда другое дело, как говорится force majeure[4]. Империалистическая, потом гражданская… Революция. Не до того было.
О л я. Но другим-то до того! Ты вон замуж скольких лет выскочила? Как мама настаивала, требовала университет кончить. Так нет — тебе же и тогда на всех наплевать было!
Д а ш а. Да, в девятнадцатом.
О л я. Агнивцев, конечно, интересный кавалер был…
Д а ш а (тихо). Интересный…
О л я. Как же ты все это… До сих пор не пойму. Ты же тогда в ЧК работала!
Д а ш а. Нас с третьего курса юридического сняли. Ну и работала. Как все…
О л я. Ты тогда в кожанке ходила. С бантом. Красным.
Д а ш а. Тогда все с бантами ходили.
О л я. Нет, я все-таки никогда не понимала — такая ты была революционная. Наперекор в… семье, знакомым. Ушла из университета. В партию вступила… А потом вдруг и Агнивцев…
Д а ш а (отмахивается). Ты еще маленькая тогда была.
О л я. Какая маленькая! Мне уже четырнадцать было!
Д а ш а. У Колчака тоже много служило наших… Из Томского университета. Агнивцева я с первого курса знала.
О л я. Папа никогда этого не мог понять. Любила ты его, что ли?
Д а ш а. При чем тут любила!
О л я. Я его помню — среди колчаковцев. На гнедом рысаке, тонкий, подтянутый, с усиками. Такой комильфо…
Д а ш а. Всегда у тебя гороховый суп получается.
О л я. Миша научил. Тертый сыр в последнюю минуту бросать. Вот не выскочила бы тогда за Агнивцева, сейчас бы у тебя и партийный стаж был. И персональная пенсия. И прописка. И все…
Д а ш а (смеется). В могиле бы давно лежала. И костей бы не сыскать. Агнивцев меня от расстрела спас. «Дурочка-студенточка…» Хорошо, что особых дел за мной не было…
О л я. Все равно бы расстреляли! Если бы он не женился на тебе.
Д а ш а. Это сейчас кажется — красные белых, белые красных… А тогда… Все были и теми и другими… Наш папа кто был — красный? Белый? Князь, а деньги давал на революцию. Унгерну морду набил, когда тот отцовский перстень надел. Помнишь, из реквизированных еще в Петербурге на белую армию. Толя Агнивцев — демократ был из демократов, в Геттингене учился. А увидел кровь. Настоящую, большую кровь… Испугался. Схватился за генералов, мундиры, дисциплину, молебны… Все-таки понятнее, ближе…
О л я. У Святой Параскевы-Пятницы…
Д а ш а. Я в каталажке. Смерти жду. За идею… А он, Толя. Такой родной, знакомый до маникюра… До милого его заикания. Надсона, Гумилева наизусть читал. Любила его… кажется.
О л я. Отец говорил: «Лучше бы она умерла, чем с этим извергом связалась».
Д а ш а. Отцу легко было судить. Он над всеми возвышался. Над красными, над белыми… Не баловал он меня.
О л я. Ты же первая от нас отреклась. Явилась с обыском, с красногвардейцами. Знала, что где лежит. Даже мамины вещи, еще от бабушки, и те реквизировала!
Д а ш а. Время было такое. Свои, чужие — тогда не разбирали. Ты все-таки другого поколения. А как мы революцию ждали! Мы же воспитывались на ней. И дома, и отец наш… И студенчество… По-другому было нельзя. Моветон. Это уж потом, когда все покатилось… Не все, конечно, выдержали…
О л я. Значит, ты идейная была?
Д а ш а. Как сказать…
О л я. Плевать тебе было на революцию! Это все amour-propre[5]. Одно самолюбие! Тебе лишь бы покрасоваться перед всем городом. Даша Корсакова такая загадочная! Страстями живет! И всегда в центре внимания. То в кожанке с красным бантом. То с Агнивцевым в ложе, в платье из Токио! И когда домой с ним заявилась? Помнишь, отец его с лестницы спустил?
Д а ш а. А сколько мне сил стоило, чтобы отца не преследовали за это!
О л я. Папу? Князя?
Д а ш а. Если бы ты знала, какие людишки тогда вылезли на поверхность! Особенно в контрразведке. Да они отца за его гордость, независимость… за нрав готовы были растерзать! Сплошная нечисть полезла! Они же и погоны-то нацепили, чтобы вселенский суд вершить. За все обиды свои! За ничтожество свое! Во сто крат отомстить! Они же хуже большевиков были во сто крат! Ой, как это страшно…
О л я. Ты-то туда зачем полезла? Хоть помнишь?
Д а ш а. Лежу иногда ночью, не сплю… Одна. Темень за окном. Поезда стучат… Перебираешь память. Гонишь от себя, а она не уходит. Вся жизнь… Целый век прожит!
О л я (осторожно). А ты сама… расстреливала?
Д а ш а (после паузы). Не надо… Об этом.
О л я (обняла сестру). Дашка! Бедная…
Д а ш а. И за все… за все… (Плачет.) Угла своего на старости лет нет! Глаза закрыть места не найдется! И некому.
О л я. Не начинай…
Д а ш а. Ты всегда была домашняя… У тебя дети, муж… Обед. А я… я…
О л я. Да, да, тебе все мало было. Себе жизнь сломала… Хорошо бы только себе…
Д а ш а. А… что ты понимаешь. Никогда ты меня не понимала!
О л я. Куда мне тебя понять! Только теперь уже не о себе мы должны думать. (Вскочила, пошла к Мише. Вернулась задумчивая.)
Д а ш а. Что?
О л я. Выглядит он неважно, стареет, что поделаешь!
Д а ш а (вздохнула). Да, мы никогда о себе не думали.
О л я. Уж про тебя этого не скажешь! Жила всю жизнь в свое удовольствие.
Д а ш а. Как у тебя язык поворачивается такое говорить?!
О л я. Конечно! Красиво жила, легко. Знала, на что шла!
Д а ш а. Я не виновата, что в революцию как раз в университете училась.
О л я. Там многие учились! Только не все в ЧК бросились работать!
Д а ш а. Что ты меня ЧК попрекаешь! Я сегодня запрос сделала, чтобы мне стаж восстановили… Не может быть, чтобы все бумаги пропали.
О л я. Ты про Агнивцева запроса не сделала? Что ты женой палача была? Что его на твоих глазах расстреляли!
Д а ш а. Помнишь, как папа говорил: «Je le trouve trop ennuyeux»[6]. (После паузы, тихо.) Ты видела, как твоего любимого мужа расстреливают! Ты… ты видела это когда-нибудь?!
О л я. Видела!
Д а ш а (пораженная). Ты?
О л я. Я! Виктору или Мишке можешь про свои чудеса рассказывать! А я-то тоже век прожила! Только крови на моих руках нет! Чекистка нашлась! Воспитали, видите ли, ее так… Тебя порядочным человеком воспитывали! Нечисть, говоришь, тогда выплыла? Вот ты и была такой же нечистью! Только непонятно, за что мстила? И кому? Уж у тебя-то все было! И семья, и няни… В заплатанных платьях не ходила! В гимназии училась… От женихов отбоя не было… В кого ты уродилась?! Никогда не могла понять…
Д а ш а. Ну, конечно, Даша всегда плохая была. Даша во всем виновата!
О л я. Мать с отцом в гроб вогнала! Где ты вступишь, там кто-нибудь погибнет. И так всю жизнь… Вот начиная с Агнивцева…
Д а ш а. Он же зверь был!
О л я. Он стал — зверем. Стал! И ты в этом тоже виновата. Ты ведь ему женой была… Жена! Самый близкий человек.
Д а ш а (тихо). А ты думаешь, в Красной Армии все ангелы были?
О л я. Не знаю. Но, судя по Арсению Васильевичу…
Д а ш а. Ну, твой муж — он, конечно, исключение. Таких, как он, один на тысячу. К революции он уже был взрослый, убежденный человек. Да еще с его характером — это можно, это нельзя. Между нами — пропасть. А революция — то большой искус для молодежи был…
О л я. У тебя вся жизнь — искус…
Д а ш а (серьезно). Quelle excellente idée![7] (Не сразу.) Может быть… А потом ведь тогда — «не ты убьешь, тебя убьют».
О л я. Стра-ашно иногда с тобой… В одной семье воспитывались. Одной матерью рождены… А как будто с разных планет.
Д а ш а (попыталась улыбнуться). Мы с тобой действительно с разных планет.
