Баллада о елях и детстве Мельчат огоньками мили, а мысли горят воочью, я в жёлтом автомобиле мчусь (он с антресолей) ночью. А память аховой пылью на крыльях автомобиля порхает за тормозами, где лак слезает – слезами. Из-под колёс, под колёса огни неверные лезут, вдруг что-то сверкнуло косо, тень дерева перерезав. Не ельничья ли аллея, бегущая в сон из детства (туда, где некуда деться)? Олень ли то в отдаленье? «Что? Вам в аллею из елей? В ту, видную еле-еле? Поверив искомой цели, скорей берите левее». Утро холодом веет, снежные флаги белеют, и старый мой джип в аллею вплывает – дышать не смею. … «Бежит и тает, как свечка, по улочке, бежевой речке, иное солнце, ручное, в оранжево-белом облаке, солн-шар [4] – печёное яблоко, он мал, но оно сквозное, вот белый олень промчался, и миг лишь до сна остался…» … Но отчего – под колёса мгновенья, будто каменья? Не чудится ли аллея? Не взять ли левей откоса? Лёд тронулся, не остановишь, напрасно баранку ловишь, джип, верная моя лайка, что ось, что любая гайка летят за север, за осень, вслед снегу тебя заносит туда, за алмазной гранью (последней в максимализме?) за Северный полюс жизни или, быть может, за Южный (такой же книжный и вьюжный)… А грань земная – на осень, по кругу назад – и бросит. И вот аллея из елей покрыта снегом забвенья, (и всем нам, тронутым ею, она видна еле-еле…) Мой город, на сон похожий, летят огоньки и звенья, что ж, снова я твой прохожий. Но сонм рождественских елей всё там же – он не левее, а прямо – и вверх! Правь твёрже. «В горах моё сердце» [5], Боже. Почти верблюд
Дети, и цветы, и звери (Или проще, Рай) Проходи, зовут, сквозь дверь и С нами поиграй. Но она – всё туже, уже. Нет, не мародёр, Не пират, я неуклюже Взрослый дромадёр. Больше солнца и без меры — Вас любил-люблю. Жаль, что я уж жёлтосерый И почти верблюд. На дворе кричит погонщик И стоит жара, Тащат тачку, катят бочку — Вот и вся игра. Побреду, закинув шею, В жар песок колюч. В нём найду ли ваш волшебный И сребристый ключ, Что, открыв в оградах струны, Прозвенит в саду, Где игрушечные луны Ждут свою звезду. Душа моего тела Душа моего тела, ты словно бы онемела, не всё ли тебе равно — в подушку или в кино. Душа моего тела, какой ты стала несмелой, движеньям ты разучилась, да что же с тобой случилось? Ты вспомнить не захотела мир глиняно-пустотелый. Тебе б улиткой свернуться, к простой молитве вернуться, забыто старозаветной, вечерней и предрассветной. Душа моего века, ты слепо замкнула веки. Какое тебе дело, пускай веселится тело, пускай оно опустело. И мир танцует на нервах, век-спринтер кричит: «Кто первый?» («Кто последний?» – мы, он: «Да-вай пер-вых!»), мир концовок, уличный, оный — словно лагерник перед шмоном. На прямой магистрали века сметены следы человека. Нервопровод тонет в бетоне, напряженье гудит да стонет. Время терпит, нервы спрессованы, нервы прячутся за засовами. Нет звезды. Но ведь тьма – шатается, когда ощупью ищут свечу. И ребёнок – рождается за последним: «Я не хочу!» Родина (1) Родина, просто ли родина — роды, и росы, и рожь? В мир прирастаем к ней родинкой духа? Отрежут – умрёшь?! Солнцем раёшно заоблачным, пестрядью детской берёз, ситником пыльным просёлочным, говором линий и гроз. И расстояньем – громов и вьюг (даль и лесная мгла)? Или – от дула к надбровью гулом – вдоль рук и стола? Трав неоглядною ржавью, горечью их неживой, глушью равнин – рвы зажаты! — в чёрный распах ножевой? …Гром приумолк, мгла уж прячется, битвы покрыты землёй. Что всё клянёшь ты нас, мачеха? Матушка, боль успокой! 1968 г. вернуться«Солншар» – словообразование (как у Северянина, Шершеневича и многих ранних эго-футуристов и имажинистов – ещё до 1917 г.). вернуться«В горах, в горах моё сердце» – из Р. Бернса в переводах Маршака. вернуться Посвящение сделано на несколько лет позже. вернутьсяСтихотворение долго пролежало в черновиках. «Воспоминание (о 50-х)» в заглавии появилось намного позже. («Родина»). |
