«Врачи определили, — писал Пильский, — что, помимо слепоты, у Куприна склероз мозга и склероз сердца. Елизавете Морицовне, после случая у Шмелева, доктора сказали:
— Вы должны быть готовы ко всему, готовы каждую минуту. Это (т. е. смерть) может случиться совершенно неожиданно»[395].
Зачем же строить версии и гипотезы? Александр Иванович столько раз говорил: если буду знать, что точно скоро умру, поеду домой. Жена и дочь просто выполнили его волю.
Другой вопрос, зачем это было нужно советскому правительству. Здесь проще строить предположения. Политика и еще раз политика. Летом 1936 года не стало Максима Горького, этой огромной «моральной победы советской власти»: Алексея Максимовича убедили вернуться на Родину из эмиграции, и он успел немало сделать для государства. Горький болезненно переживал то, что в СССР предали забвению его коллег-знаньевцев, и Куприна в частности. Он содействовал возвращению из эмиграции Петрова-Скитальца, который, едва приехав в Москву, выступил на 1-м Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году с докладом «Эмигрантская литература». Среди прочего он упомянул «высокоталантливого» Куприна, его судьбу назвал «печальной» и коснулся «Юнкеров»: «серо, бледно и вымучено».
После смерти Горького ходило столько темных слухов, велось столько приглушенных разговоров о литераторах и журналистах, исчезавших на Лубянке, что возвращение блудного «белоэмигранта» Куприна, конечно, могло послужить хорошим, позитивным противовесом. Советский драматург и киносценарист Александр Константинович Гладков, узнав о приезде Куприна в Москву, записал в дневнике: «Это тоже неплохая декорация к происходящему спектаклю, вместе с папанинцами и Полиной Осипенко»[396]. Мефистофель-Горький, некогда втянувший начинающего Куприна в большую политику, и после смерти тянул его за собой. Сначала в Москву, к коммунистам, а потом и в могилу. Гипербола, конечно, но каков сюжет!
По большому счету наш герой для своего прощения ничего не предпринимал. Нужно было ведь как-то выказывать свою лояльность к советской власти, например, сотрудничать с советской и просоветской прессой, как это делал, к примеру, упомянутый Петров-Скиталец. Художник Иван Яковлевич Билибин, приятель Куприна, расписывал советское посольство на рю Гренель патриотическим панно «Микула Селянинович». В сентябре 1936 года он уехал. Ксения Куприна вспоминала, что родители ходили прощаться с Билибиным, тот был совершенно счастлив, и Александр Иванович вдруг выпалил: «Боже, как я вам завидую!» На что Билибин сказал, что начнет хлопотать о такой же милости для Куприна. И хлопотал, и выступил поручителем. Не последнюю роль сыграло и ходатайство Алексея Николаевича Толстого, который после смерти Горького возглавил Союз советских писателей. Как помним, Толстой еще в 1923 году настаивал на том, что нужно вырвать Куприна из эмигрантского болота.
Трудно сказать, когда именно начались переговоры. Официальные факты таковы: 7 августа 1936 года посол Владимир Петрович Потемкин, будучи в Москве, обсуждал вопрос возвращения Куприна со Сталиным. Некоторое время спустя, 12 октября, доложил об этом разговоре наркому внутренних дел, секретарю ЦК ВКП(б) Николаю Ивановичу Ежову в записке:
«Дорогой Николай Иванович,
7-го августа, будучи у т. Сталина, я, между прочим, сообщил ему, что писатель А. И. Куприн, находящийся в Париже, в эмиграции, просится обратно в СССР. Я добавил, что Куприн едва ли способен написать что-нибудь, так как, насколько мне известно, болен и неработоспособен. Тем не менее, с точки зрения политической, возвращение его могло бы представить для нас кое-какой интерес. Тов. Сталин ответил мне, что, по его мнению. Куприна впустить на родину можно. Предполагая быть у Вас, я просил у тов. Сталина разрешения сослаться на его заключение по вопросу о возвращении Куприна. Такое разрешение мне было дано, причем тов. Сталин сказал, что и сам сообщит Вам свое мнение.
Быть у Вас мне не удалось, хотя я неоднократно осведомлялся в Вашем Секретариате, не сможете ли Вы меня принять. Вернувшись в Париж, я предвижу, что Куприн вновь поставит передо мной свой вопрос. Если найдете возможным, дайте мне знать, стоит ли его обнадеживать. Между прочим, для меня не безразлично было выяснить, чем будет жить Куприн, если вернется. Прежде всего, думается, можно было бы переиздать кое-какие его сочинения, среди которых имеются и хорошие вещи. Это дало бы ему некоторое обеспечение. Во-вторых, можно было бы использовать по линии совкино дочь Куприна, довольно известную молодую киноактрису... Во всяком случае, однако, сам я не буду пока двигать вперед купринское дело, — в ожидании окончательного разрешения этого вопроса в Москве»[397].
Подчеркивания были сделаны либо самим Ежовым, либо, что вероятнее, теми, кому письмо было переадресовано: членом Политбюро Л. М. Кагановичем или председателем Совета народных комиссаров СССР В. М. Молотовым. В подчеркнутых строках — главное: Сталин не против, нужно решение Политбюро, неплохо бы переиздать что-то из Куприна, дочь-киноактриса будет сниматься в советском кино. 27 октября 1936 года вопрос был решен положительно. Среди тех, кто высказался «за», были Сталин, Молотов, а вот, к примеру, Климент Ефремович Ворошилов (тогда нарком обороны) воздержался.
Радостная весть пришла в печальную квартирку на рю Эдмон Роже. Может быть, Куприну сказали не сразу; допускаем даже, что в последний момент. Не хотели волновать, не дай Бог что случится, к чему тогда все эти хлопоты. Потихоньку распродавали мебель и библиотеку, чтобы отдать долги. Для посторонних придумали легенду о том, что переезжают на юг, в Прованс. Мария Ивановна Гликберг подтверждала, хотя знала правду. Знали ее и другие. Вячеслав Ходасевич в одном из писем заметил, что о предстоящем отъезде «впавшего в детство» Куприна знал недели за три[398]. Генерал Деникин принимал Куприна у себя в Севре: Александр Иванович приезжал проститься, плакал. Деникин жалел его и не осуждал[399]. Видели Куприна и в кабаре «Шахерезада», где он просил исполнить для него «В далекий путь, моряк, плыви...». Снова плакал. Ксения Куприна рассказывала, что отец торопил с отъездом, боялся умереть раньше, даже пел: «Еду-еду, еду-еду».
Однако в целом отъезд не афишировали, почему и случился потом скандал: мол, сбежал потихоньку. Коллеги по газете «Возрождение» ничего не подозревали. 20 марта 1937 года опубликовали сообщение о том, что советский Гослитиздат собирается издать двухтомник Куприна, ругались: «Вот только с авторскими правами выходит нехорошо. Выплачивают громадные гонорары “своим” бездарностям — и грабят русского писателя-эмигранта с таким именем»[400]. А ведь двухтомник был намечен к изданию именно для того, чтобы материально поддержать Куприна после его приезда в СССР.
Невозмутимо раздавала улыбки Ксения Куприна, хотя на душе у нее было пасмурно. Она не собиралась бросать свою блестящую карьеру и ехать в Москву. Ей исполнилось 29 лет, она хотела замуж, у нее был в самом разгаре роман. Словом, что ей делать в СССР? К тому же Россию она вообще плохо помнила и вряд ли по ней тосковала. Родителей же отправить хотела во что бы то ни стало, но что им сказать? Пока молчала, помогала отправлять багаж в Москву. Пристраивала архив отца. Куприны, конечно, не повезли его с собой — сплошной компромат.
Перед их отъездом Ксения призналась матери, что ехать сейчас не может, связана контрактом, должна закончить картину, но как только закончит — сразу в Москву. В день отъезда «Папочке» они вообще ничего не сказали. Просто одели его, дали в руки корзинку с Ю-ю и повезли на Северный вокзал. Сказали, что поедут сейчас за город. Наверняка отвели в сторону работника посольства, который привез к поезду советские паспорта.
