Александр Иванович тяжело и растерянно переживал наступление старости. А ведь у него была молодая жена: Елизавете Морицовне едва исполнилось сорок. Возможно, понимание, что женская любовь уходит в область воспоминаний, впервые пришло к нему два года назад, в Гельсингфорсе.

Это один из загадочных сюжетов биографии писателя. Сохранились его письма к некоей Наташе, которой он пытался признаться в любви с помощью перевода стихотворения Джозуэ Кардуччи «Вечно» о любви старика к молодой женщине:

Стихи Куприн писал Наташе от руки, а в марте 1920 года напечатал в гельсингфорсской «Новой русской жизни». К ним он питал особое пристрастие и позже, в парижском «Отечестве» (№ 3), печатал уже без указания, что это перевод. Их же вписал в дневник Лазаревскому 25 декабря 1921 года, подчеркнув первую строку и советуя обратить на нее пристальное внимание.

Позже стихи стали романсом, а потом родилась легенда, которую мы знаем от Тэффи. Надежда Александровна рассказала, что стихотворение «Вечно» «открывало тайный уголок романтической души Куприна»: «Никто не знает, что три года подряд 13 января, в канун русского Нового года, он уходил в маленькое бистро и там, сидя один за бутылкой вина, писал письмо нежное, почтительно-любезное все той же женщине, которую почти никогда не видел и которую, может быть, даже не любил. Но сам он, Александр Иванович, был выдуман Гамсуном и, подчиняясь воле своего создателя, должен был тайно и нежно и, главное, безнадежно любить и каждый раз под Новый год писать все той же женщине свое волшебное письмо» («Моя летопись»).

Кто была эта женщина? Та же неведомая Наташа? Или, может быть, наш герой решился на увлекательный эксперимент и перенес в жизнь сюжет своего «Гранатового браслета»? Может, он писал Людмиле Ивановне Любимовой, прототипу княгини Веры из рассказа? Она тоже оказалась в Париже, и они встречались. Современник оставил интересное свидетельство: «Однажды, на каком-то приеме, Александр Иванович представил меня очень представительной, красивой даме. Сам он был явно взволнован (курсив наш. — В. М.). Я потом спросил:

— Кто это?

— Это героиня моего “Гранатового браслета”.

Взволновался и я... Дама была Л. И. Любимова»[366].

Но охотно допускаем и то, что это была мистификация: пусть думают, что у Александра Ивановича роман, что он еще кружит головы. Окончательно с Женщиной Куприн простится в грустной повести «Колесо времени» (1929). В том же 1929 году случится характерный эпизод, о котором рассказала Нина Берберова, в то время молодая, привлекательная дама. Как-то она осталась с Александром Ивановичем один на один и призналась ему, что его «Яма» в юности произвела на нее ошеломляющее впечатление, открыла неизвестные сферы жизни. Тот вяло выслушал, потом достал из вазы вишню и попросил Берберову взять ее зубами за хвостик.

«Вишня повисла у меня на подбородке. Он придвинулся ко мне и осторожно взял вишню ртом, почти не коснувшись меня. Когда он выплюнул косточку, он сказал:

— Это — моя последняя стадия.

Мне стало его жалко»[367].

Итак, состарившийся «папочка» часами просиживал в бистро мадам Бюссак и грустил, что «смешон с седыми волосами». Фигурально, конечно, потому что седины у него как раз было мало, чем он гордился. К тому же Бунин позволил ему снова почувствовать себя молодым: собрался венчаться с Верой Николаевной и пригласил его быть шафером. Летом 1922 года Иван Алексеевич наконец получил развод из Одессы от Анны Цакни, на которой женился еще в пору их угарных бунинско-федоровско-купринских люстдорфских дней. Бунин конфузился, понимая, как все это выглядит со стороны, даже от певчих отказался: «И так стыдно».

Вера Николаевна, впервые в 41 год выходившая замуж, записала в дневнике:

«Сегодня мы венчались. Полутемный пустой храм[67*]... весь чин венчания, красота слов, наконец, пение шаферов (певчих не было) вместе со священником и псаломщиком <...> я чувствовала, что совершается таинство <...>

По окончании венчания все были взволнованы и растроганы. Милый “папочка” так был рад, что я его еще больше полюбила. <...>

Из церкви поехали домой. <...> Меню: семга, селедка, ревельские кильки, домашняя водка, жареные почки и курица с картофелем, 2 бутылки вина, мандарины, чай с грушевым вареньем, которое превратилось почти в карамель. Ал<ександр> Ив<анович> ласково упрекал Яна, что он мало приготовил водки».

От Буниных, с рю Жак Оффенбах, где когда-то жили, Куприны возвращались к себе, но уже не на рю Ранеляг. К этому времени они сняли по соседству, на бульваре Монморанси, 1-бис, квартиру в «подвале», на первом этаже. Пусть это было непрестижно, зато окна выходили в крошечный палисадник, где Александр Иванович мог сажать цветы. И главное — рядом проходила окружная железная дорога с привычным и необходимым ему грохотом поездов.

Эта квартира, где Куприны проживут 10 лет, станет известным адресом русского литературного Парижа и запомнится многочисленным гостям. Главным образом, из-за «духа дома» — важного, толстого, ленивого кота по кличке Ю-ю. Его знал «весь Пасси»: кот был так умен, что ходил к метро встречать хозяев. Одна из посетительниц Куприных вспоминала, что по пути в кабинет писателя нужно было заглянуть в столовую, где Ю-ю обычно дремал на батарее, и пожать ему лапу: «Говорить об А. И. и умолчать о коте нельзя — хозяин обидится. Кот — член семьи, разговаривают с ним серьезно и иногда страдают от его плохих настроений. Вдруг притворится кот несчастным и обиженным и назло всем начнет есть солому на кухонной метле — полюбуйтесь, до чего вы меня довели!»[368] Даже те, кто не бывал у Куприных, знали о нем из рассказа «Ю-ю» (1925).

Многие вспоминали обстановку кабинета, который Александр Иванович окрестил «аквариумом»: здесь были зеленые обои. Традиционный грубо отесанный стол, исписанный автографами. На стенах (в разное время) — известный снимок писателя с Сапсаном, портреты Чехова и Толстого с автографами, портрет Ивана Заикина, виды Гатчины и рисунки Ксении. Кабинет не был, что называется, «святая святых», Александр Иванович охотно его показывал, столь же охотно прерывал работу, если кто-нибудь приходил. «Политику» или «клевету», как он называл свою публицистику, давно считал ерундой, а творческое вдохновение посещало его все реже.

По близости с новой квартирой, на рю Доктор Бланш, быстро обнаружился новый «штаб»: кабачок «Au pelouse» («Лужайка»). Куприн прозвал его «Собачьим кабачком», потому что хозяйка держала целый выводок собак редкой охотничьей породы «голубой овернский брак». Весной 1924 года — мы чуть забегаем вперед — наш герой приведет сюда только что прибывшего в Париж Александра Михайловича Гликберга, известного в литературном мире под псевдонимом Саша Черный. Они были знакомы еще по Петербургу, но близко сошлись только теперь, в эмиграции.

Судьба послала Куприну Друга, который, как нам кажется, смог занять в его душе пустующее место Батюшкова. Саша Черный тоже был благородный и светлый человек с редкими донкихотскими качествами[68*]. Как и Куприна, его трясло от политики и от собратьев-эмигрантов; он предпочитал общаться с детьми и животными. Выпить тоже не отказывался. «Алкоголь его сгубил, — вспоминала о Саше Черном современница, — хотя пьяницей, как стал Куприн, его приятель, не был»[69*].