Куприн прожил в этом маленьком волынском городке всего полгода, но память по себе оставил громкую. Здесь с ним случилось несколько историй такого рода, что в летописи провинции они составили целую авантюрную главу, а городским властям в то непростое пореволюционное время доставили немало хлопот. Его надолго запомнили и местный полицмейстер, и надзиратель его околотка, и, конечно, городовые, к помощи которых не раз прибегала Елизавета Морицовна, разыскивая мужа.

Писатель успел сменить в Житомире как минимум три адреса. Сначала он остановился у сестры, затем в доме по улице Хлебной, 15, на котором сегодня висит мемориальная доска[24*]. В то время дом принадлежал генералу Бадаеву, и его дочь вспоминала, что Елизавета Морицовна видела мужа редко, гораздо чаще его видел сброд из шинка еврея Пини на Соборной площади. Ах, какую здесь готовили фаршированную рыбу! А «заïдки», каменные крендели, обсыпанные солью?! А сушеная тарань, такая дубовая, что ее нужно долго бить о стол?! А фирменные житомирские «деруны»?!

Соня Нат, племянница писателя, бегавшая к нему по сто раз на дню, припоминала, что по утрам дядя Саша выходил на охоту за газетами, которая нередко затягивалась на несколько дней: «Получалось это так — не найдя газет в городе, он шел за ними на вокзал, по дороге обязательно встречал каких-нибудь знакомых или вовсе даже не знакомых ему рыбаков и, не возвращаясь домой, отправлялся с ними на рыбалку».

Однажды он пропал так надолго, что близкие всерьез перепугались.

«Как сейчас помню — мы сидим на веранде: вдруг возле калитки словно из-под земли вырастают три зловещие, совершенно невообразимые фигуры, лица у всех черные, заросшие щетиной, все обвешаны патронташами, ножами, за плечами ружья.

Мне стало очень страшно. Не разбойники ли пришли убивать и грабить нас?

Двое незнакомцев — тощие, третий же — низенький, круглый, как шар.

— Зина! — весело кричит похожий на шар разбойник. — Не узнаешь? Да ведь это же я!

— Боже мой, Саша, откуда ты? На кого ты похож! Мы все так волнуемся!

Дядя Саша сказал, что дома будет ровно через полчаса, и, не переодеваясь, отправился со своими спутниками в ресторан. Летняя площадка ресторана с обвитыми диким виноградом ажурными беседками и с эстрадой, на которой выступал румынский хор, была видна с террасы нашего дома.

Что же будет дальше?

Сначала охотники, усевшись за столик и, видимо, не успев вдоволь наговориться за неделю бродяжничества, долго беседовали, пили пиво. Затем Куприн поднялся на эстраду и начал дирижировать хором. Раздались громкие аплодисменты.

Вечером дядя Саша рассказал нам о своих приключениях. Как и следовало ожидать, виной всему оказались все те же злополучные газеты. Проходя в тот день по базару, он увидел двух незнакомых охотников. Разговорились. Они пригласили его с собой. Один из них даже сбегал за ружьем. Ночевали в лесу, на сеновалах, в избушке лесника, угодили в болото, по грудь в воде переходили речку...»[223]

Какие же, наверное, бурные сцены повидал тогда скромный домик на Хлебной! Не потому ли и оттуда пришлось съехать? И вот, наконец, третий купринский адрес в Житомире, интересующий нас более всего: Пушкинская улица, дом Яницкой[25*]. Здесь писатель попытался создать Дом, который не удалось создать в Балаклаве.

Соня Нат утверждала, что обстановка была очень скромной. Запомнились много-много книг и то, что все окна дядиной квартиры выходили в сад, которым он занялся всерьез: «Дядя Саша был заядлым огородником и садоводом. Считал, что это его второе призвание. В саду у него был розарий и небольшой парничок. Почему-то вдруг решил разводить артишоки. Бывало, ходит между грядками и мурлычет песенку. В ней всего одна строчка: “Артишоки, артишоки не растут у меня в кармане”».

Таким огородником Куприна как-то застал корреспондент «Петербургской газеты»:

«А. И., приветливо улыбаясь, перекладывал с одной руки на другую лейку, которой только что он поливал цветы.

— Простите, господа, не подаю вам руки, она грязная, в земле. <...> Вот, видите, пребываю в самом первобытном состоянии, вожусь с огородами, пачкаюсь... А, знаете, теперь я в истерзанном виде, но вы бы посмотрели, когда “скребницей чищу я коня”!

— Какого?

— Своего верхового. Вот на днях во время верховой езды слегка вывихнул себе ногу, как видите, хромаю; если хотите, пойдемте потом посмотреть мою лошадку...

Прошли на веранду.

— Скажите, А. И., как вы здесь себя чувствуете?

— Прекрасно»[224].

Неисправимый Куприн! Даже свою хромоту из-за ишиаса выдал за «спортивную травму». Он разбил сад, приобрел лошадь, о которой мечтал и юнкером, и поручиком в полку. Еще он с детства мечтал о сенбернаре, но вряд ли домовладелица мечтала о том же. В результате в жизни писателя появилась собака, которая первой стала частью его образа. Впоследствии таких животных будет много, и мы расскажем о них в свое время, а пока посмеемся вместе с очередным корреспондентом, явившимся к писателю:

«Толкаю калитку... небольшой, коротко остриженный пудель с громким лаем бросается на нас. Я машинально замахиваюсь палкой.

— Негодяй!! — прокричал чей-то голос. В недоумении поднимаю глаза.

— Негодяй... не смей лаять, — почти спокойно произнес тот же голос.

Мы невольно рассмеялись»[225].

Ксения Куприна, которая пока еще сидит в коляске, потом рассказывала, что Негодяй стал семейной легендой. Якобы он приводил подвыпившего Куприна домой. Благодаря ему близкие понимали, где находится Александр Иванович: если Негодяя вечером и ночью нет дома, значит, они вместе ушли на рыбалку или охоту.

Пес был беспокоен настолько, что его несколько раз отдавали другим людям, но он неизменно прибегал обратно, грязный и довольный. Нельзя сказать, что его кличка была такой уж оригинальной — можно вспомнить чеховского мангуста по кличке Сволочь. Однако Негодяй навсегда остался в истории русской литературы: Куприн описал его в очерке «О пуделе», который напечатал в житомирской газете «Волынь» 22 апреля 1909 года. Возможно, это был подарок дочери: накануне ей исполнился год.

Перед отъездом из Петербурга Куприн заявил корреспондентам, что хочет начать новую жизнь на новом месте, что не желает больше быть писателем, мол, это стало профессией, магия ушла и т. д. А если и будет писать, то по нескольку рассказов в год, и то для детей: «В этом направлении я бы, пожалуй, приблизился к характеру рассказов Киплинга»[226]. В то время он болел Киплингом и проштудировал его настолько хорошо, что в конце ушедшего 1908 года напечатал в «Современном мире» (№ 12) критическую статью «Редиард Киплинг».

Думается, без влияния «собачника» Киплинга вряд ли Куприн написал бы столько рассказов о собаках. «О пуделе» — лишь один из них. Это умилительная миниатюра о маленьком песике, которому исполнился год и в нем проснулось сознание. Он обожает бегать за экипажами, пытаясь укусить лошадь за ноздрю, и недоуменно спрашивает хозяина: «...отчего колесо вертится? Зачем я существую на этом свете?» Позже Куприн расскажет, что в Житомире приманил еще и некоего кобеля по имени Мистер Томсон, и в том, как он приглашал его сбежать от законных хозяев, тоже не обошлось без Киплинга: «Мистер Томсон, не угодно ли вам прогуляться?.. По пути мы можем встретить маленькую беленькую домашнюю кошечку. Попробуем ее укусить» («Чужой петух», 1912).

С этой свитой Александр Иванович являлся даже в местный театр:

«На театральных представлениях в ложе Мистер Томсон дремал у меня на коленях, но Негодяй почему-то считал нужным вмешиваться в актерскую игру, и, главное, в самые неподходящие, в самые трогательные моменты. Он не мог терпеть, ежели кто-нибудь кого-нибудь обижал. Он считал своим долгом вступиться за слабого. Но тогда приходил господин околоточный надзиратель и говорил: