Не думаем, чтобы и Куприну было весело. Не такой он представлял себе свою свадьбу. Здесь явно не он — офицер — оказывал честь девице, а его «брали в семью».

И снова вопросы, ответы на которые напрашиваются сами собой. За чей счет игралась свадьба? На что Александр Иванович собирался содержать свою светскую жену? Достаточно сказать, что первую брачную ночь, по ее словам, они провели в какой-то съемной комнате, за нехитрой трапезой, и муж развлекал ее частушками:

А потом было так: днем Муся жила дома (этого требовала мать, которая была уже при смерти), а на ночь уходила к мужу. Представляем себе, каких мучений самолюбия стоило ему все это. Но приходилось «старацця», особенно во время бесконечных обедов и ужинов, которые давались в их честь родственниками Давыдовых. Наверное, каждый такой визит был для Куприна испытанием: нужно было следить за манерами, поддерживать светскую беседу, блистать остроумием. Вроде удавалось. Так, в первых числах марта они навещали Мамина-Сибиряка с Гувале, и та написала родным: «Вчера вечером была у нас Муся с мужем, последний нам начинает все больше и больше нравиться»[86]. Для сравнения — через три года Мамин напишет матери о Мусе Куприной: «Бедняжка очень несчастна со своим мужем, с которым никак не может разойтись. Пьяница и т. д.»[87].

Уж Мамин мог бы не развешивать ярлыков! И сам не был ангелом, и сам привел Куприна в трактир Давыдова (в просторечии «Давыдка» или «Капернаум») на Владимирском проспекте. Это дешевое пристанище «третьей власти», репортеров, пленило Александра Ивановича на долгие годы и обрело бессмертие в его рассказе «Штабс-капитан Рыбников» (1906):

«Как и всегда, братья-писатели сидели вокруг длинного стола и, торопливо макая перья в одну чернильницу, быстро строчили на длинных полосах бумаги. В то же время они успевали, не прекращая этого занятия, поглощать расстегаи и жареную колбасу с картофельным пюре, пить водку и пиво, курить и обмениваться свежими городскими новостями и редакционными сплетнями, не подлежащими тиснению. Кто-то спал камнем на диване, подстелив под голову носовой платок. Воздух в кабинете был синий, густой и слоистый от табачного дыма».

Сюда-то и сбегал наш герой от светских раутов. Здесь была привычная для него по Киеву и Одессе атмосфера, и здесь он начал обрастать той свитой забулдыг, какой неизбежно обрастают пьющие люди. В «Капернауме» начался теперь уже петербургский миф биографии писателя, который утверждает, что стал этот кабак его штаб-квартирой, что даже письма ему сюда адресовали, что платил Александр Иванович репортеришкам за каждого приведенного ими забавного человека.

Но это позже, а пока рушилась последняя преграда на карьерном пути Куприна. 24 февраля 1902 года, через три недели после свадьбы, скончалась Александра Аркадьевна Давыдова. По ее завещанию издательство и «Мир Божий» перешли к Мусе, совладельцами назначались Кока Давыдов и Ангел Богданович. Куприн возглавил отдел беллетристики, покинув одноименный отдел в миролюбовском «Журнале для всех». Всё, можно было больше не «старацця». Возможно, так он думал, недопонимая, какая ответственность легла на его плечи, и не представляя, что отныне ради успеха семейного дела его будут буквально заставлять писать. А ведь за ним следили с пристрастием. «Умерла... Давыдова, и Мир Б<ожий> перешел к мужу ее дочери, — сообщала Зинаида Гиппиус своему корреспонденту. — Говорят, пошатнется Мир»[88].

Об этом говорили не только из-за Куприна. Вскоре после Александры Аркадьевны скончался официальный редактор журнала. Мария Карловна с Богдановичем стояли перед выбором, кого пригласить на его место. Так в один прекрасный день Куприн увидел перед собой Федора Дмитриевича Батюшкова, «породистого» столичного профессора, читавшего курс истории всеобщей литературы в Петербургском университете и на Высших женских (Бестужевских) курсах. Это был обаятельнейший человек средних лет, блондин с окладистой бородой, глаза которого всегда улыбались. Он носил слишком известную фамилию — был внучатым племянником поэта Константина Николаевича Батюшкова. Никакой симпатии поначалу между ним и Куприным не возникло, скорее наоборот. Только через несколько лет Федор Дмитриевич станет самым близким и преданным другом Александра Ивановича.

Обновленная редакция «Мира Божьего» переехала на новое место: вместе с ней молодые Куприны поселились в роскошной квартире на Разъезжей, 7. И вот в Киев, Одессу, которые помнили Александра Ивановича еще Сашкой, стали доходить фантастические слухи: «Куприн живет в Петербурге, женился, он в первых рядах молодых талантливых беллетристов, пользуется всеобщим признанием, тонкий “Журнал для всех” он оставил, сейчас он редактор-издатель толстого журнала “Мир Божий”. Теперь у него денег куры не клюют. У него квартира из десяти комнат, собственная дача в Крыму. Он барин. Своим новым положением Куприн очень доволен. Всем киевлянам, очутившимся в Питере в затруднительном положении, он выдает по 25 рублей»[89].

Эти слухи запомнились Борису Киселеву, сыну киевского друга Куприна. Запомнились и рассказы отца о том, как он навестил Александра Ивановича в той самой барской квартире. Куприн сам был ошарашен переменами в своей жизни, шутил, что Киселев должен явиться к ним на обед только во фраке, и повторял: «Миша, Миша, куда мы с тобой попали!», хотя Миша так до конца своих недолгих лет никуда и не попал.

Приезжали в Питер и другие приятели из прошлого. Один из них шокировал Марию Карловну, ввалившись в гостиную в пальто и мокрых галошах, а на ее вопрос: «Что вам угодно?» — рявкнул: «Да мне не вас, а Сашку, где он, черт его побери, здесь у вас?»[90]

Наверное, не меньшим открытием стали для Марии Карловны родные ее мужа. Вдовий дом, где до сих пор жила Любовь Алексеевна, и съемные квартиры, где обитали семьи Натов и Можаровых, были совсем из другой жизни, нежели гостиные ее родственников.

Покончив со срочными делами и переездом, Куприн повез жену в Москву знакомить с матерью. Нечего и говорить, что Вдовий дом рассматривал Марию Карловну во все глаза и потом судачил, что дамочка-то питерская, модная, свекровь по имени-отчеству называла, а вот «мамашей» так назвать и не смогла. Однако Любовь Алексеевна была счастлива! Она искренне полюбила Марию Карловну и до конца своих дней признавала только ее (вторую жену Куприна она не примет).

Бог весть, понравилась ли невестка сестрам мужа Соне и Зине, которые жили тогда в Подмосковье: первая в Троице-Сергиевом Посаде, вторая в Коломне. Мария Карловна вспоминала лишь о том, что ей удалось познакомиться со знаменитым Стасей.

Надо полагать, из-за траура молодожены отказались от медового месяца за границей. Куприн и не хотел туда; ему не терпелось побывать в Ялте. Сразу после свадьбы он писал Чехову: «Застану ли я Вас в Ялте, если приеду туда в марте или в начале апреля? Мне бы Вас очень, очень хотелось видеть и познакомить с Вами мою жену»[91]. Неизвестно, ответил ли Антон Павлович. В то время серьезно болела Ольга Леонардовна, он переживал, уезжал к ней и в Ялте подолгу отсутствовал. Тем не менее Куприны все-таки поехали в Крым. Чехова не застали, но кого-то да застали, тех же Елпатьевских. И впервые в жизни наш герой мог сказать им: «Раз Антона Павловича нет, мы с женой поедем пока на нашу дачу». Ему не терпелось увидеть дачу Давыдовых в Мисхоре (татарском поселке неподалеку от Ялты), которая по завещанию Александры Аркадьевны перешла Коке.