Григорий встретил ее по дороге, когда она еще не дошла до почтамта. Высокий, в длинной дубленке, он как-то сбоку внезапно надвинулся, притерся к ней, и Христофорова от неожиданности испуганно отпрянула в сторону.
— Ты что? — узнав его, возмутилась женщина.
Впрочем, возмущаться она начала еще на пороге своего дома, так как «пан Потоцкий» не только оторвал ее от работы, но и бессовестно обманул, сказав, что на дворе хорошая погода. Дул сильный и какой-то жесткий ветер, гнал поземку, и улицы лежали в тусклом, наводящем тоску свете.
Тоскливо ей было сегодня уже с того момента, как проснулась при сером рассвете и лежала в постели, пытаясь понять, почему ей не хочется подниматься, отчего у нее угнетенное настроение. Видимых причин не было, даже сон не могла вспомнить, и она заставила себя встать и взяться за работу, которая поможет отвлечься от непонятных тяжких предчувствий.
Выйдя на улицу и уткнувшись носом в меховой воротничок, она не спеша направилась к Крещатику, хотя Григорий, наверное, нетерпеливо ждал ее. На бесцеремонность этого Потоцкого она раньше не обращала внимания, но с некоторых пор она стала ее раздражать. Однако она терпела «пана», так как это был единственный человек, к которому после смерти бабушки могла обратиться Вита, как к соседу и старому другу семьи. А когда сама она задерживалась в Киеве, то Григорий регулярно сообщал все, что происходило у дочери.
Сейчас, идя но Крещатику, она чувствовала, что стоило оторваться от работы, как на нее снова навалилась утренняя тяжесть и не выходил из головы Антон Журавель. И тусклая серая улица под таким же серым низким небом как-то увязывалась в ее подсознании со смертью Антона Ивановича, с мыслями о неизбежности смерти, о никчемности житейской суеты, о прескверно устроенной жизни. Такое состояние у нее бывало очень редко, и она буквально ненавидела себя, когда наваливалась хандра.
— Ты что! — возмущенно повторила женщина, когда Григорий неожиданно и грубо вывел ее из состояния задумчивости. Она сердито посмотрела на этого обычно спокойного делового человека и вдруг заметила на его круглом, упитанном лице смятение. — Так что же случилось?
— Да ничего особенного, — ответил «пан», идя рядом с ней. — Если не считать, что мной интересуются в милиции.
Килина Сергеевна подняла брови:
— В какой милиции?
— Тебя это удивляет? — язвительно произнес Потоцкий. — Тебе важно в какой? Не в вашей, киевской, а, допустим, в одесской. Это меняет дело?
— А что? — вопросом на вопрос ответила женщина, отворачиваясь от пронзительного ветра, который-задул ей в лицо. — Почему милиция?
— Вот и меня интересует: почему? И самое главное: почему в Одессе меня расспрашивали о твоем приятеле Журавле, который живет в Киеве?
Килине Сергеевне хотелось его поправить: не «живет», а «жил», но она сдержалась.
— А-а? — еще больше удивилась Христофорова. — Тебя? О Журавле?
— Да. Все вокруг да около ходили: где познакомился, сколько должен ему, за что, когда виделись, был ли в Киеве двенадцатого числа, и тому подобное. Я им сказал, что когда-то познакомился с ним в баре, но отношения не поддерживал. Ничего не должен, дел с ним не имел, а двенадцатого был в Одессе… Но вот вопрос: откуда им известно, что мы с Антоном знакомы? — уставился Потоцкий на портниху. — Они мне на такой вопрос не ответили бы. Да я их об этом и не спрашивал.
— Почему же меня спрашиваешь?
— Да потому, что цепочка ведет к тебе. Кроме тебя, об этом никто не знал. Ты меня с ним познакомила, и ты все нам устроила.
— Ну и что?
— А то, что милиция стала захаживать к тебе на квартиру, как я уже выяснил. И ты к ним бегаешь. Вот меня и интересует, что за новая дружба у тебя! — зло закончил Григорий.
— Дурак, — произнесла женщина, лихорадочно соображая: «Откуда все это известно Потоцкому?» — и вдруг вспомнила, что вечером, после того как с ней беседовал Коваль, звонила Вите и попросила, если придут из милиции, пусть скажет, что в Одессе она не шьет. — Дурак ты, Григорий, — повторила она. — Так поэтому и зайти ко мне побоялся? — грустно улыбнулась, словно смягчая свою грубость. — Журавель умер… И вообще, что за разговор на ветру, давай хоть за угол спрячемся.
— Да, Антон Иванович умер, — вздохнула портниха, когда зашла в подъезд радиокомитета вместе с оторопевшим Потоцким, покорно последовавшим за ней. — Несчастный случай, отравление газом. Но возможно и убийство. Любовничка у него была, Нинка, ты ее не знаешь, машинистка из института. Дурил ей голову, обнадеживал, а потом разочаровался. Вот и отомстила…
«Пан Потоцкий» не сразу собрался с мыслями.
— Значит, умер, — наконец произнес он голосом, из которого исчезли тревожные нотки. Видимо, его устраивал такой поворот событий. — Значит, в связи с этим вызывали, следствие ведут… — Григорий полной грудью вдохнул холодный воздух и неожиданно закашлялся, — Мне ведь ничего не сказали, — продолжал он через несколько секунд, — и я было подумал… В таком случае все ол-райт! И слава богу, — весело заключил он. — Баба с воза — кобыле легче!..
— Да как ты смеешь! — возмутилась женщина. — Как ты смеешь так! Циник! Он в сто раз благородней тебя был.
Она рванулась было от Потоцкого, но тот силой удержал ее.
— Подожди. Хочу все до конца выяснить. Ты-то, Келя, при чем в таком случае? Почему в милиции тобой заинтересовались? Ты, что ли, его отравила или как? Ведь и ты на него ставку делала.
— Меня он вполне устраивал холостяком.
— Чего же тебя тягают?
— Наверное, допрашивают всех, кто знал Антона.
— Но как они меня вычислили? Откуда взяли, что и я его знал? Я ему писем не писал, он мне тоже. В дом не ходил. Меня там никто не видел. Значит, все-таки ты информатор. От тебя все идет, милая! А я, пожалуй, единственный твой истинный друг, и ты это знаешь. Для меня ты, твоя семья вот уже сколько лет — и моя семья. Ведь другой пока не обзавелся… Я забочусь, когда ты просишь, о твоей Вите как о родной дочери, и ты можешь спокойно жить здесь, устраивать свои дела… А ты затеяла тут какую-то нечестную игру и из-за своей бабской болтливости можешь погубить многих людей…
Всю эту тираду Григорий произнес с болью в голосе.
Килина Сергеевна смотрела на его замерзшее лицо со снежинками на ресницах и думала о том, что за много лет знакомства она так и не узнала этого человека.
— Скажи прямо, Келечка, о модели для сапожек случайно не ляпнула?
— Потоцкий, ты совсем ошалел от страха.
— Ошалеешь с вами! Я не только за себя, я за людей переживаю. Так объясни все же, каким образом у них появился мой адрес и телефон? Как в милиции узнали, что я знаком с Журавлем? Сам же он не мог им этого сказать! В морге!
— Не знаю.
— А то, что мы с тобой, Келя, знакомы, они знают?
Портниха ничего не ответила, только пожала плечами.
Она не хотела ссориться с Потоцким, слишком многое у нее было с ним связано и в прошлом, и в настоящем, и она действительно ничего не сказала в милиции, когда ее расспрашивал полковник. Она не могла понять, откуда Коваль узнал о существовании «пана Потоцкого». Но тогда решила, что, кроме фамилии и клички «пан», полковнику ничего не известно и, конечно, он не догадывается о главном. Поэтому-то и спросил о Григории вскользь.
— Ну вот что, милая Келечка, забудь, что я существую, что есть такой «пан Потоцкий». Не интересуйся мной, не звони… И из записной книжки вымарай… А что касается Журавлевой моделечки, то этого не было и быть не могло… Один раз вообще не считается. Ты поняла?.. Сейчас тебя об этом не спрашивали, а завтра могут и поинтересоваться… Хорошо усекла? Иначе это тебе дорого обойдется! — уже с угрозой в голосе произнес Потоцкий и вдруг, не ожидая ответа, словно отлепился от Килины Сергеевны и исчез среди людей, спешивших по Крещатику.
Расстроенная, не успев расспросить Потоцкого о дочери и волнуясь не за себя, а за нее, портниха глубже спрятала в воротник подбородок и пошла назад, к своим недорисованным модным силуэтам…