— Но, простите… Есть же, наверное, среди этих бригадиров и управляющих и толковые работники?

— Отчего же нет? Есть, конечно. Тот же главный инженер… Энтот шкворень с шатуном не перепутает. И агроном толковый. Но тут есть один вопрос-закорюка… Насчет техники, да агротехники мы сообразили, что без науки нельзя к ним подходить. А насчет людей? А?! Тут у нас не наука впереди, а штатное расписание. Я извиняюсь, конечно, это не везде, а только у нас в совхозе. Вот почему мы и гоняем трактора по сугробам.

У дверной занавески неслышно выросла хозяйка:

— Петр Александрович, яишенка поспела.

— Очень приятно, — ласково отозвался хозяин. — Ставь ее на стол. Извините, закуска у нас простая. — Это ко мне. — Вы чай любите или кофий?

— Как вам лучше.

— Леля, свари кофий. Мы тут балуемся кофейком.

За яичницей да за «кофеем» Петр Александрович перевел разговор по научной части, и я с удивлением замечал, как он все более оживлялся, глаза его заблестели, руки беспокойно заметались по столу, и все туманнее, велеречивее становилась его речь, хотя мы ни капли больше не выпили спиртного и были совершенно трезвыми.

— Что вы думаете насчет интеллектуальной перегрузки, о которой писала «Известия» в статье Владилена Золотухина?

— Я, знаете, не помню такой статьи.

— Ну как же? Это писатель известный. Говорит, что много появилось различных предположений, гипотез, теорий и так далее. А системы не хватает, то есть противоречия и непоследовательность налицо. Даже могущественный диалектический материализм в затруднении. Как быть?

Я еще не уловил, куда он клонит, и спросил:

— Что же вы предлагаете?

— Я предлагаю — для правильного формирования стабильно-стойкого научного мировоззрения новых поколений рабочего класса и всего народа приблизить все достижения естественных наук к нашему основному закону.

— Простите, какому основному закону?

— Ну как же, основному закону общественного развития. То есть, не загромождать все эти гипотезы бесконечными математическими вычислениями и формулами, эдак немножечко упростить, сделать понятными для широкой народной массы и выпустить в виде популярной увлекательной серии научных брошюр, наподобие Перельмана. Чтобы весь народ мог участвовать в объяснении и открытии новых гипотез. Кто знает, может быть, наиболее пытливый ум окажется не там, где его ждут, а в другом месте. Может быть, тот, кто не отвлечен рождением пар частиц и античастиц, тот, кто вооружен только основами познания, то есть закономерностями общественного развития — точно нам известными истинами, отталкиваясь только от них, окажется ближе к истине необъяснимых гипотез.

Вон ты куда метишь, братец мой, подумал я. Ну, что ж, знакомая замашка, знакомая. Видимо, уж так устроен русский человек, что мало ему кузнечного звона на все Еремеево, надо еще и науку по-нашенски причесать, по-еремеевски. Один писатель восторгался, глядя на русского мужика, что Петр Первый был натурой типично русской, потому что не прочь был себя поломать. Но Петр Первый и лики все стриг под одну гребенку. Сбрей бороду! Я ж не ношу бороды. Одевайся по-моему, молись по-моему, думай, как я. Буде ж у кого различие приключится, бить оного кнутом до бесчувствия. Увы, и эта черта единообрядности и единомыслия не чужда русскому мужику.

— А с чем же вы не согласны? Вернее, с кем?

— Да как вам сказать… Великий Эйнштейн был прав, конечно, что все в мире относительно. Хотя надо признаться, — есть и абсолютное. Допустим, что свет обогнать нельзя, что скорость света не зависит от его источника… Это все возможно. Но объяснять тяготение, то есть гравитацию, искривлением пространства — это уж извините.

— А что, не допускаете?

— Никогда! Ну, сами посудите, искривиться может что-то материальное. А пространство есть пустота, ничтожность то есть. Как же пустота может искривиться? Чепуха. Гравитация, видимо, имеет волновую природу. То есть все частицы вселенной имеют стабильный и мощный ритм колебаний. Всякое удаление частиц друг от друга вызывает нарушения ритма, чему частицы сопротивляются. Например, как сопротивляется гироскоп попытке вывести его из плоскости вращения. Вот это объяснение понятно всем, а главное, имеет основу, почерпнутую из диалектического материализма. И таким манером можно объяснить многие загадки вселенной…

Я просидел до позднего вечера у Ступина. Хозяин мне и погреб показывал, и гараж с мотоциклом «Урал», и сад молодой фруктовый, рассаженный им на склоне горы. А вот с хозяйкой так и не познакомил. Она появлялась всегда в нужную минуту, ставила что-нибудь на стол и исчезала совершенно, словно растворялась. И детей я больше не видел и не слышал.

— Петр Александрович, какие у вас дети тихие, — говорю. — Ни стукнут, ни грохнут…

— Обувь у нас снимают на веранде, — ответствовал он. — Домой входят только в тапочках. Подошвы валеные, оттого и стуку нет.

— Ну, дети есть дети. Играют, возятся…

— А для игрищ улица существует, — строго заметил Петр Александрович.

Когда я с ним прощался, он достал из письменного стола машинописную рукопись в четверть авторского листа и подал мне, слегка смущаясь:

— Может, у вас в газете напечатают… Тут мои главные мысли насчет учености… То есть, чтобы наука не перегружала кругозора и не отводила в сторону.

Про свои машины он и не заикнулся и про совхозные порядки тоже — не это главное.

Хадиша наслаждалась. Струи горячего пота обильно орошали ее разрумянившееся лицо, шею, спину. «Может, хватит? — нерешительно подумала она, поднимая крышку чайника. — Не до смерти же, в самом деле, кипяток хлебать!» Жаркий, ароматный пар обжег ей глаза, и Хадиша увидела на дне чайника красный, чудесный настой. «Чай не масло. Тошнить от него не будет», — решила она и наполнила пиалу. Миловидное лицо женщины стало сонным и добрым. Она достала огромный, как скатерть, белый платок и вытерла лицо. В открытую дверь передней впорхнул какой-то неслышный зов, заставивший Хадишу выглянуть на улицу. Вдоль арыка вился змеей вьюнок, придавленный зноем. Ржавой жестью с острыми рваными краями громоздился чертополох. Листья яблонь были припорошены пылью. Ее вдруг охватило желание выйти в сад с влажной тряпкой и вытереть каждый листочек. С солнечной стороны яблоки уже начали румяниться. Шелковые султаны выбросили кукурузные початки. Опустили вниз широкие лица тонкошеие подсолнухи. Они кажутся измученными каторжанами, уснувшими стоя. Нахальные куры расклевывают оранжевые помидоры.

— О проклятая птица! — в сердцах сказала Хадиша. — Нет на вас погибели.

В этом году был богатый урожай помидоров. А много ли ей нужно одной? Она сказала было детям своего кайны Шалабая, чтобы они собрали созревшие овощи, но те отмахнулись.

— Зачем нам? Своего девать некуда!

— Сытость, — вздохнула Хадиша. — Дети разучились ценить хлеб…

Показалась улица незнакомой, чужой и странной. Ни души не видать. Рыжий кобель лежит в тени овчарни, высунув язык, и дышит, тяжело поводя боками. Даже неугомонные птицы, которые обычно наполняли воздух переливчатыми трелями и звонким щебетаньем, сейчас примолкли и сидят на ветвях деревьев безмолвные и неподвижные, словно нераспустившиеся почки, большие и сказочные. И только цикада трещит неумолчно из зарослей муравьиных джунглей, откуда-то из лопухов и полыни. Полдень еще не настал. Улица забылась, обессиленная зноем. Веки Хадиши отяжелели, обещая необычные сновидения. Тут же, рядом с дастарханом, прилегла Хадиша, подложив под голову бешмет, и сладко вздохнула. И вдруг в комнату снова ворвался зов. Она чуть приподняла голову и прислушалась.

— Фото! Фото! Сурет! — донеслось с улицы. И на дремавшую улицу аула высыпали из домов люди. Аул лежал в стороне от районного центра, и каждый новый человек здесь вызывал интерес и жгучее любопытство. Как тут вытерпишь?!